Воздух временами приходил в движение, и тогда его обдавало запахом этой женщины – непередаваемым словами, как и любой запах, но наслаждающим столь же тонко, как и аромат осени или свежеразрезанного арбуза или благоухание сада после дождя, только был он с привкусом плотского.

На берегу озера Аня сняла босоножки, поболтала ногою в воде.

– Как парное молоко! Надо было купальник взять…

Колпин подошёл к ней, протянул руку.

– Пойдём.

Она приняла его руку и пошла туда, куда он её повёл.

Перед тёмной грядой леса он крепко прижал её к себе, и она почувствовала, как наплывает на неё сладостная волна!

Возвращались они глубокой ночью. Шли и, молча, улыбались.

– Как два дурака, – заметив это, засмеялась Аня.

– Ага, – согласился Колпин.

Пробравшись тихонько в комнату, где спала Лиза, Аня села на стул, посмотрела в окно. С чёрного неба помаргивали звёзды, луна тянулась из-за рамы косым жёлтым лучом.

«Теперь я буду всё время бояться за него, – подумалось ей. – Но как же я счастлива!»

Двадцать второе июня сорок первого года выдалось прохладным, сереньким днём. В двенадцать часов выступил по радио Молотов. Москвичи, озабоченно выслушав известие о начале войны, отправились по своим делам, потому что жизнь не останавливалась, потому что было воскресенье и кто-то собирался пойти в кино, кто-то посидеть в кафе, кто-то побывать в Сокольниках или в Парке Горького.

И тысячи и тысячи из них были уже обречены на гибель, и все – на страдания.

По величайшей милости природы человеку не дано знать своей судьбы. О том, какое ожидает его будущее, он может предполагать лишь с определённой долей уверенности. Если в стране мир, а ты – успешно встроенный в повседневность обыватель, то и жизнь представляется тебе спокойной рекой, которая когда ещё вынесет тебя на остров болезней и старости! Но вот случается война, и вместо реки возникает чёрный провал.

Впрочем, так происходит не сразу: война ещё далеко, и мирная жизнь не отпускает, держит. Тем более, что в Москве она течёт как ни в чём не бывало. Работают магазины и заводы, кинотеатры и метро, ездят трамваи и троллейбусы. Тревога о будущем зреет зёрнышком, которое быстро прорастает страхом только с началом бомбёжек.

Ни объявление комендантского часа с двадцать шестого июня, ни введение продовольственных карточек с семнадцатого июля не вызвали, да и не могли вызвать такого яркого осознания, что страна объята войной, как первый авианалёт на Москву, состоявшийся двадцать второго июля.

Потом, когда от Анны стали требовать выполнения постановления об обязательной эвакуации детей, она решительно сказала себе: ни за что на свете! А явившимся в квартиру представителям эвакуационной комиссии объявила: Лизы нет, она загородом у родственников.

Во-первых, у москвичей было на слуху множество историй о том, как несладко приходится детям в чужих краях, причём вернуть их оттуда практически невозможно, а, во-вторых, хоть она и могла отправиться в эвакуацию вместе с Лизой, но тогда пропала бы всякая надежда на встречу с Николаем, а он непременно должен был оказаться в Москве. Пусть проездом, накоротке – как тогда – но непременно!

Непонятно, отчего владела ею эта уверенность, ведь с начала войны она не получила от него ни строчки, тогда как до этого – почти целый год, каждую неделю – летели от них друг другу письма! Она, конечно, понимала, что весь удар приняли на себя те, кто служил у западных границ, но сердце её, как ни странно, оставалось за Николая спокойно.

Оно дрогнуло только после того, как Анна поговорила с раненым капитаном-танкистом – он сидел рядом с ней в вагоне метро, и у него была рука на чёрной перевязи.