Kyrie eleison[20].

Красота и музыка стали лишь смутным воспоминанием. Единственной реальностью был страх. Люди были доведены до такого отчаяния, что многие предпочитали выйти на ничейную землю и погибнуть: лучше пуля, лучше ампутация, все, что угодно, только не страшная жизнь в проклятых траншеях. Йоханнес и сам иногда думал, что было бы хорошо, если бы его ранили или если бы ему нанесла увечье «убийца пехоты» шрапнель, потому что тогда он смог бы вернуться домой. Но он гнал эти мысли. Он обязан выстоять. Любой ценой. Ради матери. Ради герра Шмидта. Ради музыки. Он должен вернуться целым и невредимым, чтобы когда-нибудь снова сесть за рояль. Нужно держаться. По крайней мере, до того дня, когда директор Крель вызволит его наконец из этого ада.

Christie eleison[21].

Письмо от своего наставника он получил на исходе двенадцатой ночи[22], в День трех королей[23]. Не помня себя от радости, он вскрыл письмо и glissando прочитал его от начала и до конца. Но известия, которого он так ждал, в письме не было. Йоханнес не поверил своим глазам.

Он перечитал письмо. На этот раз читал lento.

Так же lento, как играется Утешение № 3 ре-бемоль мажор Листа. Но его снова ждало разочарование: директор Крель писал, что обязательно вытащит Йоханнеса из ада, хотя сделать это очень нелегко, и просил еще немного потерпеть. Уже при первом чтении Йоханнес обратил внимание на то, что слово «терпение» повторялось почти в каждой строчке, но, когда перечитывал, оно уже бросалось ему в глаза, казалось самым важным, самым главным словом… Снова дойдя до последней фразы – «Кто не отступает, тот побеждает», – он понял, что, если не желает сгинуть в окопах, должен смириться с необходимостью терпеть, должен сделать терпение своим другом.

Письмо придало ему сил, и он твердо решил, что не позволит ни крысам, ни холоду, ни вражеской артиллерии, ни ничейной земле сломить его дух. Он вытерпит все.

Йоханнес бережно сложил письмо – поистине дар волхвов. Не только потому, что оно открыло ему глаза, но и потому, что там был post scriptum, в котором все педагоги, учившие Йоханнеса в Королевской консерватории Лейпцига, точно волхвы с востока, посылали ему сердечные приветы, и их теплые слова были для него дороже смирны, дороже ладана, дороже всего золота мира[24].

Терпение стало его броней, сделало его стойким и помогло пережить зимние месяцы. А они были нелегкими: то были месяцы непрекращающихся атак и бесчисленных потерь. Месяцы тяжкого труда. Работать приходилось даже ночью: после ночных бомбежек нужно было приводить в порядок траншеи, восстанавливать то, что было разрушено бомбами, нести патрульную службу, стоять на посту, собирать трупы погибших товарищей, искать пропавших, прятать остатки продуктов, чтобы их не съели крысы…

Зима была как в песенных циклах Шуберта. Холод стоял смертельный, не оставлявший почти никакой возможности думать о музыке. И это «почти» сокращалось каждый раз, когда кто-то не возвращался с ничейной земли, когда еще одному товарищу больше не нужно было помогать писать письма домой.

Requiem æternam dona eis, Domine[25].

Зима, длившаяся целую вечность, все-таки закончилась.

Но весна не стала временем возрождения. Немного зелени вдалеке, бледный лучик солнца, случайный цветок – вот все, что она принесла. И еще письма от матери, написанные зимой, но дошедшие до адресата только в конце марта. Письма матери, в жизнь которой вошла тоска. Письма, написанные con amore. Тон их иногда был doloroso, иногда sostenuto, но всегда espressivo. Йоханнес распечатывал эти письма одно за другим. Читал, перечитывал и снова читал. В последнем письме он обнаружил фотографию: мать стояла рядом с его старым пианино. На обороте рукой Ортруды было написано: «Возвращайся. Мы тебя любим».