Британец удивленно смотрел на ноты, и Йоханнес понял, что этот элегантный и уверенный в себе капрал понятия не имеет о музыке. Он жестами объяснил, что он пианист. томми понял, кивнул. Его Dankeschön[19] прозвучал почти безукоризненно.

Завершив обмен, они тепло (рождественское настроение их еще не покинуло) пожали друг другу руки и разошлись: день клонился к вечеру, и пора было возвращаться в траншеи.

26 декабря все вернулись к своим обязанностям. Пошел снег, и белые хлопья падали на ничейную землю, заметая следы удивительного чуда – второго чуда, которое, как и первое, не смогло ничего изменить и тоже diminuendo сошло на нет, не в силах противостоять абсурдной логике войны.

Начальство пригрозило: тех, кто еще раз осмелится брататься с противником, ждут арест и суровое наказание, и страх перед наказанием убил всякую надежду на взаимопонимание, на ослабление вражды и, может быть, даже на мир.

А все это было возможно. Было возможно взаимопонимание – это показали рождественские стихи и гимны. Для того чтобы исчезла вражда, достаточно было футбольного мяча, бритвы, нот, золоченой пуговицы, карандаша, куска шоколада… А что касается мира, то солдаты, будь у них право решать, заключили бы его за пять минут.

Но – ни взаимопонимания, ни ослабления враждебности, ни мира. Казалось, золоченая пуговица на кителе Йоханнеса и отсутствие в его ранце нот Дебюсси были единственными свидетельствами того, что счастье было. Счастье, которое должно было длиться вечно. Однако война не хотела помнить ни о чем хорошем и упрямо продолжала свой путь к бездне.

Йоханнес, пытаясь сохранить память о случившемся на фронте чуде, рассказал о нем в трех письмах: в посланиях к матери, к герру Шмидту и к директору Крелю. Он с горечью писал, что Рождество 1914 года обмануло ожидания немцев, веривших, что встретят его в кругу семьи, вернувшись домой с победой. Все вышло совсем не так. И еще сетовал на судьбу, которая, подарив солдатам на фронте два чуда, тут же их отняла. Два невероятных чуда, когда самое страшное место на свете – ничейная земля – вдруг становилось для солдат родным домом.

В последних числах декабря ад стал совершенно невыносимым: в траншеях завелись крысы. Их были сотни. Некоторые были размером с кролика. Их нашествие было подобно казни египетской. Они вели себя по-хозяйски, и избавиться от них было невозможно. Траншеи с их грязью, клопами, вшами, нестерпимой вонью немытых тел были для крыс самым подходящим местом, и они плодились и размножались куда более presto, чем играется третья часть любой сонаты Моцарта.

Они поедали все, что им попадалось, даже трупы, остававшиеся на ничейной земле. Крыс было столько, что солдаты, перед тем как лечь спать, укрывались и защищались всем, чем могли, чтобы во сне не быть съеденными живьем.

Спасаться нужно было не только от крыс. Была еще одна беда: с каждым днем становилось все холоднее.

Холод и крысы. Все холоднее, все больше крыс и все больше войны. Казалось, холод покончит со всем и со всеми. И даже раньше, чем это сделает вражеская артиллерия.

Каждый день то шел снег, то лил бесконечный дождь, и каждый раз во время дождя вода заливала траншеи. Иногда воды набиралось столько, что солдаты стояли в ней по колено.

Были случаи, когда грязь засасывала людей с такой силой, что выбраться из нее было уже невозможно.

В результате у многих началось заболевание ног, вызванное длительным пребыванием в грязной воде. Ноги покрывались язвами, ткани загнивали, и дело чаще всего кончалось ампутацией.

Йоханнес молился, чтобы с ним такого не случилось.