Истории забытого города. Роман-мозаика Никита Ковалев

Есть такие места, о которых не любят говорить. Шрамы от их прошлого не скрыть обоями и не закрасить байками. Обросшие дурной славой, они живут своей жизнью, и время там не бежит, но мучительно струится изо дня в день.

Мне было двадцать шесть лет, когда в моём городе открылся оздоровительный пансионат для стариков. Выглядело это заведение образцово, но, по сути, за его стенами скрывался обыкновенный дом престарелых. С названием не заморачивались и повесили над дверью табличку: «Липовая роща». Липами на участке ещё не пахло, но, видимо, проектировщики смотрели в будущее. Директором заведения был чопорный человек старой закалки, который невзлюбил меня по той простой причине, что я любил его дочь. Он отказывался выдавать её, талантливую скрипачку, за студента-журналиста, а девушка слишком чтила семейные порядки, чтобы перечить отцу. Никто не ставил мне условий, но я и сам понимал, что уважение к себе нужно заслужить. Так меня занесло в «Рощу». Директор всеми силами выказывал на собеседовании недовольство, однако мою кандидатуру на пост смотрителя всё же одобрил.

Хотел бы я соврать, что у меня был колоссальный опыт ухода за стариками, но это не так. Возраст брал своё, я относился к работе слишком серьёзно, и мои маститые коллеги качали на это головой. Такие понятия, как жалость и сострадание, они считали проявлениями слабости, оттого за холодными взорами скрывали не менее холодную деликатность. Советы, какими меня пичкали, сводились к одной мысли: «Отрабатывай зарплату, не ища на свою голову проблем». Что ж, днём придерживаться этого правила было просто; всё менялось с наступлением темноты. В сумерках по тускло освещаемым коридорам витала неопределённость. Кто-то из стариков то и дело просыпался, чтобы отойти в уборную или выпить воды, в остальном же стены спален таили играющие на нервах вздохи и постанывания. Девятое дежурство, проведённое на посту смотрителя, стало переломным в борьбе моих чувств и разума.

После отбоя я тогда по обыкновению совершал обход, как вдруг луч моего фонаря провалился в черноту одной из комнат. Оттуда доносился плач. Вошёл я не сразу, а, давая подопечному время успокоиться, несколько секунд умышленно перебирал в коридоре ключи. Не скажу, что того маленького седого старичка обрадовала моя компания. Чувство было взаимным, но для меня всё сводилось к вопросу выбора: притвориться сейчас или оправдываться после. Я подтащил к койке старика стул – тот с удивлением принялся разглядывать черты моего лица, будто угадывая, с какой стати я к нему заявился. Кроме того, он то и дело поглядывал на мои карманы, ожидая, что я всучу ему успокоительное. В здешних местах это было проверенным средством лечить разыгравшиеся чувства, но вместо таблеток я протянул горемыке платок. От такого у старика перехватило дыхание. Вытерев слёзы, он сел к окну и, не дожидаясь расспросов, начал свой рассказ…

«В определённый момент Балтинск – город, где я провёл шестнадцать лет жизни, – едва не исчез с карты Калининградской области. Отдельную роль в этом сыграла лежащая невдалеке от него тюрьма, но… начну с того, что моя семья владела гостиницей – двухэтажным особняком на окраине, веранда которого упиралась в море. Планировка здания состояла из восьми жилых комнат, прачечной, двух санузлов, кухни и подвала; на заднем дворе родители держали курятник. Не скажу, что гостиница постоянно изобиловала жильцами, хотя три-четыре комнаты в неделю мы сдавали стабильно. Всё изменилось осенью тысяча девятьсот шестьдесят первого года. В борьбе властей с тунеядством ключевую роль тогда сыграл запуск крупнейшей в области обувной фабрики. Затея обещала обеспечить Балтинск рабочими местами, но лодырям такая политика не пришлась по душе. Для многих тюрьма оказалась предпочтительней честного заработка, и улицы охватила череда протестов, поджогов и грабежей. Как бы цинично это ни звучало, но благодаря начавшимся беспорядкам дело моей семьи пошло в гору.

За считанные дни весь второй этаж гостиницы заполнился квартирантами… Пятую комнату, слева от лестницы, снимал подслеповатый цветочник лет шестидесяти, от которого ушла жена. В свободное от подработок время тот мужчина только и делал, что слонялся по дому, подбирая слова для мемуаров. Он не был душой компании, правда, не упускал случая по вечерам забыться за выпивкой и собиранием сплетен. Как правило, досуг с цветочником разделял квартирант из шестой комнаты. Широкоплечий, полный и рыжеусый, тот мясник не мог прожить дня, никому не насолив, причём делал он это так бесхитростно, что виновником всегда становился кто-то другой. Самым ярким тому примером была привычка торговца пользоваться при стирке чужими корзинами. Естественно, хозяева выбрасывали его вещи, а мясник потом часами ни с кем не разговаривал. О том, что из нашего курятника периодически пропадала птица, я молчу… Этот смутьян не был плохим человеком, но, зная его характер, не удивлюсь, если он так и остался бездетным холостяком. Хотя верить, конечно, хочется в лучшее.

В седьмой комнате проживал средних лет мужчина, который то ли действительно был проклят немотой, то ли симулировал её по причине незнания языка. О прошлом того человека ходило много небылиц. Судачили о разном, но его роскошный рояль, который мы с квартирантами полдня затаскивали на второй этаж, по крайней мере, доказывал состоятельность своего владельца. Многие видели в пианисте пьяницу и неудачника, погубившего карьеру. Я же до сих пор не могу забыть его потухший взгляд, полный особой грусти, какую порождает боль от дел сердечных.

Далее, справа от лестницы, восьмую комнату занимал худощавый почтальон лет сорока, коллекции головных уборов которого могла бы позавидовать любая модница. Не припомню, чтобы тот оптимист хоть раз появился на людях с неприкрытой макушкой. Он выдумал уйму легенд, толкующих ценность его фуражек, но, как говаривал мясник, «никто ещё так не церемонился с утаиванием лысины». Отмечу, что от моих родителей почтальон получал особые жесты симпатии. Связано это было не только с его пунктуальностью в отношении квартплаты: работая от зари до зари, он досаждал нам только после ужина, да и о свежих новостях мы узнавали первыми.

Дольше всех на втором этаже пустовала комната номер девять. Одни возмущались стоимостью тех двуспальных апартаментов, других не устраивал вид на задний двор, однако, повторюсь, «бунт тунеядцев» сыграл моей семье на руку. Супружеская пара, потерявшая в ходе беспорядков квартиру, пожаловала к нам на закате шестнадцатого октября, дату я помню точно. Мужчина выглядел на сорок пять – сорок семь лет, женщина казалась моложе. Продрогшие от дождя погорельцы выхватили у моего отца ключи и, миновав его деньрожденское застолье, удалились к себе.

Не буду гадать, почему, выбегая из полыхающей квартиры, пара спасла именно тот клетчатый бордово-чёрный чемодан, какой мне даже не было дозволено отнести в её спальню. Наверное, каждый брак имеет право на тайны… Всю первую неделю я после школы помогал супругам с перевозом их уцелевшего имущества. Они расплачивались со мной щедро: когда деньгами, когда помощью с уроками. Работала парочка в театре, и зачастую не получалось разобрать, ругаются артисты взаправду или просто репетируют. После их появления гостиница окончательно уподобилась сумасшедшему дому.

Фото автора

Случалось, что наше заведение посещали личности, для которых на первом этаже предусматривалась персональная комната. Она соответствовала своей мизерной стоимости, но заселяющие её пьяницы привередливостью не грешили. С бодуна они кое-как натягивали одежду, а затем, спотыкаясь о пороги, улепётывали восвояси, почему лица их не задерживались в моей памяти надолго. За исключением одного.

Эта история началась спустя месяц после появления у нас четы артистов. В то туманное утро я возвращался из школы, когда у ворот наткнулся на мужской силуэт. Незнакомец стоял ко мне спиной, почёсывая прикрытую шапкой проплешину на затылке; у его ног врастали в землю саквояжи. Он вздыхал, повесив подбородок на изголовье калитки, и не переставал бубнить себе что-то под нос даже после моего оклика.

Измалёванный шрамами и наколками, высокий, худощавого сложения молчун одним видом навевал тревогу. Вся гостиница сразу поняла, кто он и откуда пришёл. Неизвестно, получил заключённый свободу благодаря реабилитации или просто отсидел срок, но вряд ли ему было куда идти. Никто из жильцов не обрадовался такому соседству, да любви к себе бывший арестант и не ждал. Он с благодарностью взял у моего отца ключи от четвёртой комнаты и, никого не трогая, ушёл обустраиваться.

Боюсь представить, почему в свои шестьдесят с небольшим лет наш гость выглядел на все восемьдесят. Ходили слухи, что от рук того человека погибла уйма людей, но, по-моему, те люди убили его в ответ – убили его свободу. Со временем квартиранты смирились с прошлым старика. Кто-то даже баловал его сигаретой и приглашал за стол, правда, чувствовать себя своим среди нас он так и не стал. С наступлением темноты горемыка слёзно бормотал Всевышнему покаянные молитвы. Это длилось почти месяц, и никого в доме не смущало, что окно его комнаты выходит на западную окраину города. Каждую ночь прожектора с тюрьмы мучили бывшего заключённого, а я осмыслил это лишь в день его отъезда, когда занимался уборкой. Старик ушёл так же, как пришёл, – в гробовом молчании. Больше я о нём ничего не слышал.