По вечерам, после ужина, он частенько, оправдываясь нуждой вынести мусор или иной подобной отговоркой, покидал гостиницу. Однажды я за ним проследил. Что вы думаете, парень просто стоял у обрыва и смотрел на море…

Когда он возвращался, о недавней суматохе на кухне напоминала только сохнущая посуда. Постояльцы разбредались по комнатам, ну а мы с литовцем устраивались на лестнице и, болтая о том о сём, слушали, как музицирует наш сосед из седьмой комнаты. Парень любил музыку, все мы её любили.

По обыкновению неунывающий и чуткий к моим проблемам, придя с работы в тот вечер, боксёр выглядел подавленным. Сначала причиной я посчитал отъезд за город его начальника (мясник уехал навестить родню), но ни усталость парня, ни наитие на него тоски по дому были тут ни при чём. Виной всему стало радио. Кряхтя в чьей-то спальне, оно разносило по гостинице весть о новых кражах в городе, и от каждой реплики диктора лицо моего друга всё больше мрачнело. Я видел литовца последним в тот вечер. Без шуток и неуместных пожеланий доброй ночи я пробубнил ему что-то вроде «Да не волнуйся ты, ничего с вашим магазином не случится» – он даже не попытался возразить, лишь рассеянно потрепал меня по макушке и ушёл к себе.

А поздно ночью пошёл снег. Схваченный лёгким морозцем, он не таял, не смешивался с гравием и не впитывался в землю, а всё валил, уже к утру заметя гостиницу. К тому времени, как мы с отцом взялись за лопаты, площадка вокруг особняка была не расчищена, не протоптана. Это меня насторожило, когда следов присутствия литовца я не нашёл и в доме. Ни родители, ни квартиранты вообще не видели его тем утром. Диван парня был застелен, его спортивная форма висела на трубах (высохшая с прошлого утра), и только раскрытый на столике блокнот наталкивал на подозрения. Я не терял надежды, что у кого-то хватит извилин разобрать намалёванную там литовскую письменность. Но я не успел заняться этим вопросом: в дом ворвался почтальон. Руки у него дрожали, язык заплетался от волнения и нехватки воздуха. Тыча пальцем куда-то в пустоту, мужчина стянул с вешалок одежду и, протягивая её моим родителям, тараторил, что они должны ехать с ним.

Оставленный за старшего, я стоял на крыльце и смотрел, как грузовик почтовой службы растворялся в метели. Женщина из девятой комнаты тогда чуть слышно шмыгала носом, приникнув к груди супруга; ворчливый цветочник, закусив губу, с сожалением качал головой. А пианист… знаете, когда я погнался за родителями, не имею понятия, что делал пианист и понял ли он хоть слово, коснувшееся тем утром его совершенного слуха.

Чёрные прогалины на желтовато-сером небе постепенно светлели. С выходом на асфальт автомобиль почтальона набрал скорость, однако, срезав путь через знакомый гаражный закуток, я добрался до лавки мясника даже раньше него. Увиденное там нисколько меня не смутило: запертые двери, поблёскивающая за решётками витрина, у крыльца нетронутый снег. Я с недоумением огляделся по сторонам – пролетевшая вниз по улице машина милиции расставила всё по местам. Она застыла в сотне метров от мясной лавки, там же дребезжал грузовик почтальона. В самом сердце суматохи, у покорёженной, но неотпертой двери ломбарда, заносилось снегом бездыханное тело моего друга. Тёмные засаленные волосы его слегка подрагивали на ветру, в глазах отражалась творящаяся вокруг неразбериха, где все только и делали, что злились: родители – на меня, криминалисты – на метель, участковый – на зевак. Молчал лишь я.

Убийц боксёра поймали в течение недели. Двое сдались в больнице, умоляя врачей заштопать их переломанные кости, третий выдал себя по пьяни. Мерзавцев упекли в ту самую тюрьму, лежащую за городом, прожектора с которой каждую ночь били в западные окна нашего особняка. Что до бедного литовца, его отправили на родину, если можно так выразиться. Я слышал, боксёр нашёл упокоение на маковом поле. Под бескрайним небом. Неподалёку от дома.