После случившегося продажа гостиницы была предопределена. Родители никого не выставляли за порог, но твёрдо дали понять квартирантам, что им пора искать новое жильё. Тем декабрьским вечером люди, которых я искренне считал семьёй, собрались за столом в последний раз. Впредь наша сплочённость ограничивалась всё менее пылкими улыбками, пока все не стали друг для друга просто соседями.

Мясник съехал от нас первым, снял квартирку неподалёку от своей лавки, хотя регулярно давал о себе знать. Не то чтобы при встречах… скорее посредством слухов и сплетен – такой уж он был человек.

Следом за ним гостиницу покинул загадочный обитатель седьмой комнаты. Он пожертвовал рояль школе, всучил родителям добротные чаевые и, поскрипывая чемоданами, сгинул в сумерках января тысяча девятьсот шестьдесят второго года.

Окончив строчить мемуары, вскоре из нашей жизни исчез и цветочник. Ни с кем особо не попрощавшись, он содрогнул коридор тяжёлым вздохом и ушёл. Видно, жена сбежала от того невежи не напрасно… Что касается расставания с супругами из девятой комнаты, от объятий очаровательной артистки я взлетел на небо. И не смейтесь!

Почтальон разделил с моей семьёй последние дни нашего хозяйничанья в особняке, по обыкновению никому не досаждая, живя любимой работой. Он уехал на рассвете; оставил мне симпатичную фуражку на память, а родителей ограничил расчётом по квартплате и свежим номером газеты, где объявление о продаже гостиницы больше не значилось.

В промозглый мартовский день всё было кончено. Прошлое оставалось там, где ему и место, а отцовский автомобиль уносил нас прочь от заляпанного грязью отшиба, от холодного моря. Прочь из города, которому я отдал шестнадцать лет жизни…»

Фото автора

С этими словами на глаза старика навернулись слёзы. Он приник к подушке и, как мне показалось, сразу уснул. Была поздняя ночь. Находясь под впечатлением, я ещё какое-то время не мог собраться с мыслями, но вот на посту раздался звонок, и мне пришлось возвращаться к работе. В дверях старик тихонько меня окликнул. Он немного помолчал, а затем произнёс фразу, смысл которой я сразу не разгадал: «Как странно, времена другие, а место всё то же. Стены побелили, но память в них осталась». После сказанного этот человек вновь отвернулся к стенке и засопел. Ответить ему мне было нечего. Я на цыпочках вышел в коридор и, разглядев привинченную к двери табличку, ошарашенный, пошёл от той комнаты прочь. Комнаты номер четыре…

Человек в смокинге брёл по улочкам Будапешта. Брёл с отрешённостью скитальца и кротостью ребёнка (как бывает у всякого, позабывшего черты родных краёв, но не разлюбившего их); и сгорбленные фонари, точно раскланиваясь, освещали ему путь. Та ночь была прекрасна. Наверное, столь же прекрасна, как и ночи много лет назад, когда мужчина в чёрном был счастлив. Он витал мыслями далеко от того времени, может, даже от тех мест, и ни усыпляющее сопение пароходов, ни визг электрички не могли стереть с лица мечтателя умиление. Восхищённый каждым жёлто-рыжим бликом на глади Дуная, он проходил набережную, как вдруг ему под ноги опустился клочок афиши. Выискивая поблизости урну, путник, не брезгуя, потянулся к листовке, на ней – поблёкшей за давностью лет – чуть заметно проглядывались слова: «Только сегодня! Ковач Бернат даёт концерт…»

Вытянув от прочтённого лицо, мужчина насторожённо осмотрелся по сторонам. Город окутывало безмолвие, и только полуночники колобродили в закутках, проматывая деньги на выпивку и развлечения. Человек в смокинге не был похож на этих несчастных. Хотя бы потому, что не рвался поспеть за жизнью, а просто наслаждался ею. Белоснежные перчатки элегантно покрывали его не обременённые мозолями руки, костюм идеально сидел, а чёрные, точно гудрон, туфли блестели от гуталина. Но компанию этому джентльмену составлял лишь весенний ветер, смиренно сгребающий с земли фантики, брошенные какими-то невежами. Мужчина кинул досадившую ему листовку в урну, после чего с улыбкой продолжил путь.