Осторожно, затаив дыхание, она приподняла край ткани и заглянула внутрь.

. Под хрустальной люстрой, как в сказке, кружились пары. Все лица – улыбающиеся, просветлённые, обрадованные каким-то важным известием. Слуги, точно тени, двигались по периметру с подносами. Музыка лилась, как вино – легко, опьяняюще, искристо.

Зал сиял, словно мир на пике своей сказочной реальности. Высоченные окна, украшенные бархатными драпировками цвета спелого граната, отражали в хрустальных подвесках люстр мягкий, золотистый свет. Пламя сотен свечей, установленных в резных канделябрах, дрожало, словно само время задержало дыхание, наблюдая за происходящим.

В воздухе стоял аромат ванили, винограда и лепестков роз, рассыпанных по сверкающему паркету. Струны арфы звучали почти незаметно, тонко, как прикосновение шелка к коже, перемежаясь с лёгким переливом флейт и редкими аккордами клавесина. Всё здесь говорило о празднике – большом, светлом, долгожданном.

По кругу зала медленно, величественно двигались пары. Женщины в платьях, от которых захватывало дух – сшитых из тканей, тоньше облака, украшенных жемчугом и ручной вышивкой. Мужчины – в мундирах с золотыми галунами, с орденами на груди, в перчатках из белоснежной кожи. Смех, легкие реверансы, кивки, фразы, полные намёков и благородной игры.

В центре зала, на возвышении у лестницы, стоял Он – высокий, статный, уверенный в себе. Его голос был мягким, как шёлк, но слышен каждому. Он держал под руку юную девушку с фарфоровой кожей и сияющими глазами, в платье цвета небесной лазури, украшенном изящными серебряными нитями. На её шее переливался тонкий медальон с рубином – символ рода.

– Моя избранница, – произнёс он, улыбаясь, – моя радость, моя будущая супруга. Отныне пусть каждый знает: наш союз благословлён высшими силами.

Толпа одобрительно зашумела. Кто-то захлопал в ладоши, кто-то – звонко засмеялся. Один старик даже уронил бокал, и вино расплескалось по мраморному полу, как алая лента.

Музыка усилилась, раздались лёгкие перезвоны бокалов, слуги сновали меж гостей, неся блюда, украшенные так, что сами по себе были произведением искусства. Ягоды, фрукты, тончайшие ломтики мяса, выпечка в форме цветов, шоколадные фигуры и искрящееся, янтарное вино.

Праздник разворачивался, как живое полотно – торжественное, прекрасное, полное радости. Люди радовались не только любви, но и своей принадлежности к чему-то великому, возвышенному.

Они не знали, что за занавесом, в полумраке, чьё-то сердце сжалось в молчании.

Они не слышали дыхания, застывшего между двумя мирами.

Они не видели взгляда – женского, трепетного и печального – устремлённого сквозь века, сквозь шелка и ложь, сквозь память и боль.

Но праздник продолжался.

И музыка не умолкала. Светлана больше не чувствовала ног. Всё внутри скручивалось в тугой, болезненный узел. От взгляда на него – того, кто предал, обесценил, раздавил… и при этом сиял от счастья рядом с другой – в ней всколыхнулась ярость. Но не слепая, не истеричная. Нет. Это была та древняя, холодная, как лёд в серебряной чаше, ненависть, что дремлет в крови тех, кто когда-то знал, что такое потеря и унижение.

Она резко обернулась. Сердце стучало в висках, как боевой барабан.

За её спиной – та самая комната с пирамидами посуды и подносами. В углу, как и тогда, стоял старый, резной шкаф с потёртыми ручками. Она знала. Помнила. Как будто не впервые.

Словно кто-то невидимый вёл её рукой, Светлана распахнула дверцу – и там, за пачками салфеток и флаконов для масла, нашла маленький, матово-янтарный пузырёк с резким запахом. Яд. Крысиная отрава, перемолотая в порошок. Бесцветная. Без вкуса. Без пощады.