В тот вечер она попросила у официанта салфетку. Он принёс, вместе с обычным коньяком. На салфетке уже было написано имя. «Робин». Чётко, аккуратно, без излишеств. Она не удивилась. Прочитала, как читают имя на надгробии – тихо, без страха. Имя легло в неё, как будто всегда там было, просто спало. Она оставила салфетку на столе, подложила под бокал. И не спрашивала больше. Имя теперь было её.

Иногда он выходил позже обычного, и она начинала злиться на себя за ожидание. Но когда он появлялся – злость исчезала. Он никогда не задерживался. Никогда не подавал виду, что знает. Но теперь в его движениях появилась осторожность – не робость, а будто он несёт внутри себя что- то хрупкое. Вивьен замечала это. И это становилось частью её вечеров. Коньяк, сигареты, его шаги, его глаза, его присутствие, не нарушающее дистанции, но живущее где- то совсем рядом. Её одиночество больше не было одиночеством. Оно стало – разделённым молчанием.

Ресторан был почти пуст. Поздний вечер. Зал погрузился в ту самую тишину, которая наступает после двух последних столиков, после того как официанты перестают играть в услужливость и просто существуют на фоне. Вивьен сидела у окна, как всегда. Перед ней – недопитый бокал, сигарета, затушенная до половины, и тишина, которую она не делила ни с кем. Робин появился у противоположной стены. Он выносил мусор, но двигался медленно, как будто оттягивал шаг. Он знал: она здесь. Она всегда здесь, по четвергам, в это время, с этим выражением лица, в котором нет ни тени мягкости. Но в котором он давно нашёл то, чего не понимал – тягу. Ресторан медленно замирал. Последние звуки фарфора и серебра растворялись в тишине. Люстры тускнели. Воздух становился плотным, пропитанным древесным спиртом, табаком и предчувствием. Вивьен сидела у окна, с неполным бокалом, с полупустой пепельницей. Коньяк был тёплым, как чужая рука, которую нельзя удержать. Он появился без звука. Обычные шаги. Обычные движения. Только в этот раз – с чем- то решённым в осанке. Подошёл медленно, остановился в двух шагах. Чуть поклонился.

– Прошу прощения за дерзость, мэм. Я не хотел нарушить ваш покой.

Вивьен не отреагировала сразу. Её пальцы легко коснулись бокала, будто пробовали, осталась ли в нём сила. Затем подняла на него глаза. Медленно. Спокойно.

– И всё же вы здесь.

Он выдержал паузу.

– Бывают моменты, мэм, когда молчание становится… тяжёлым. Я, признаться, не умею говорить красиво. Но хотел бы попробовать – один раз.

Она чуть склонила голову, разглядывая его. Не грубо. Просто как вещь, которая неожиданно выдала звук.

– Вы много наблюдали?

– Простите, если это было заметно, мэм. Я лишь… не мог иначе. Вы слишком – вы.

Легкий вдох скользнул по её губам. Она улыбнулась – едва, чуть насмешливо.

– Это не ответ.

– Возможно, это всё, что я способен сказать, – ответил он мягко. – Ваше присутствие здесь, мэм, стало частью моего дня. Я… не знаю вашего пути, и не смею претендовать ни на внимание, ни тем более на симпатию. Но я хотел бы, если позволите, просто быть рядом. Без лишнего. Если вдруг… вам понадобится молчание не в одиночестве.

Вивьен сделала глоток. Поставила бокал. Пальцы откинулись на подлокотники кресла.

– Вы всегда были столь… благородны? Или я – исключение?

Он улыбнулся. Тихо. Без вызова. Почти по- детски.

– Вы не исключение, мэм. Вы – причина.

Она замолчала. Смотрела на него почти с любопытством. Как на человека, который не испугался стучать в запертую дверь.

– Вам не стоит здесь задерживаться. Вас могут отругать за излишнюю галантность.

– Уволить, скорее, – мягко заметил он. – Но, полагаю, это был бы достойный повод.