Имя, которое теперь моё Элара Фобос

© Элара Фобос, 2025

ISBN 978-5-0065-9655-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Комментарий автора:

Настоящее произведение является художественным вымыслом. Все персонажи, события, обстоятельства и описанные в тексте действия носят вымышленный характер и не основаны на реальных фактах.

Автор не преследует цели пропаганды, поощрения, оправдания или идеализации насилия, дискриминации, деструктивного поведения, антисоциальных установок, а также иных форм деятельности, нарушающих действующее законодательство Российской Федерации.

В тексте затрагиваются темы психологических травм, эмоционального давления, кризисных состояний и морального выбора в сложных обстоятельствах.

Произведение направлено исключительно на художественное осмысление сложной эмоциональной и социальной природы человеческих поступков.

Текст предназначен для совершеннолетней аудитории (18+).

Рекомендуется осознанное, критическое восприятие.

Автор не несёт ответственности за субъективную интерпретацию содержания вне контекста художественного замысла.

Лондон не просыпался. Он тлел. Как бумага, что не может загореться, но всё равно пахнет гарью. Как человек, который давно умер, но продолжает ходить по улицам, притворяясь живым. Утро здесь было не временем суток – состоянием. Серое, как забытая фотография, влажное, как чужое дыхание на шее. Всё казалось выцветшим: вывески, камень мостовых, лица прохожих. Даже дождь был не дождём – просто воздух, забывший, как быть сухим. Город жил между строк. Между строк старых газет, промокших и слипшихся на трамвайных рельсах. Между фразами разговоров, произнесённых вполголоса у дверей пабов. Между взглядов, что никогда не задерживались на глазах собеседника. Здесь никто не смотрел друг на друга. Здесь смотрели сквозь. Сквозь шляпы, сквозь пальто, сквозь лица – прямо в улицу, прямо в след тумана. Лондон не терпел взглядов. Он принимал только шаги. На углу Пикадилли продавец газет выкрикивал заголовки, будто пытаясь перекричать вечность. От него пахло мокрой бумагой и гнилыми яблоками. Женщина в плаще, с руками в перчатках, держала зонт, как оружие. Мужчина с портфелем шёл, опустив глаза, будто боялся быть узнанным улицей. Автобусы плевались дымом. Люки выпускали пар. Кошки сидели на карнизах и смотрели на людей, как на спешащих призраков. Это был город, который никогда ничего не забывал. Он хранил запахи, следы, шорохи. Пыль войны ещё лежала в трещинах кирпичей. Плакаты, выгоревшие до пустоты, всё ещё держались на стенах. Стены сами становились напоминаниями. Лондон не умел отпускать. Он просто менял маски. И в этот городе, пропитанным забытым временем, шла она.

Вивьен Холлоуэй

Она не шла – скользила. Как будто город не трогал её подошвы. Как будто она не касалась улицы, а только показывала ей, как надо ходить. Полушубок цвета кофейной пенки – короткий, но достаточный, чтобы выглядеть будто корона. Воротник приподнят – не от холода, от мира. Волосы собраны в заколку, инкрустированную драгоценными камнями – тёмными, как винные отблески. Несколько прядей вырвались – как воспоминания, что не удалось спрятать. На ней были брюки – высокие, идеально скроенные, с той самой стрелкой, что режет взгляд. Кремовая блуза, почти сливочная, облегала запястья. Перчатки – кожаные, мягкие. Каблук глухо отзывался о камень, но даже звук её шагов казался отредактированным. Она не стремилась привлекать внимание. Оно происходило само. Город не удивлялся ей. Он знал. Узнавал. Потому что таких, как Вивьен, не бывает случайно. Таких строит тишина. Холод. Смерть. Сигареты и чужие ошибки. Вивьен остановилась у порога – сигарета уже тлела в пальцах, но предпочла взяла новую. Щелчок зажигалки был мягким. Пламя – не для тепла, а для памяти. Она сделала затяжку – медленно, с тем вниманием, с каким читают прощальные письма. Дым потянулся вверх, растворяясь в тумане. Не запах – а знак.

Он прятался не в переулке, но и не в центре внимания. Ресторан, скрытый за коваными воротами и широкой каменной лестницей, выглядел не как заведение – как часть какого- то старого, полузабытого клуба, в который попадали только те, кто уже знал дорогу. Он не приглашал. Он узнавал. Фасад был выложен темно- красным кирпичом, местами закопчённым временем. Окна высокие, в арках, со свинцовыми переплётами и витражными стёклами, в которых отражался не свет фонарей, а сам воздух Лондона – мутный, влажный, пепельный. Над дверью – массивный навес, изнутри обитый зелёным бархатом, как крышка дорогого гроба. На нём – аккуратная вывеска с вырезанным вручную именем: «The King’s Garden». Буквы – старого шрифта, с завитками и достоинством, как у монограмм на фамильных перчатках. Всё здесь будто говорило: если вы не знаете, зачем пришли – уходите. Дверные ручки – латунные, отполированные руками тех, кто-когда- то был важен. Ступени – каменные, с лёгкими выбоинами, как морщины. У входа не стояли охранники. Не было швейцара. Только воздух – неподвижный и внимательный. И свет внутри, как будто приглашал только тех, у кого внутри было темнее. Вивьен коснулась дверной ручки – и вошла. Сначала её окутало тепло. Не жар – именно тепло. Как старая вуаль, что пахнет табаком, деревом и слишком дорогим алкоголем. Как ладонь, которой давно не прикасались, но всё ещё помнят, как это делается. Здесь ничего не кричало, всё – вполголоса, в полутоне, в полусвете. Стены обиты винным бархатом. Потолок высокий, с лепниной – завитки, лозы, ангелы с закрытыми глазами. Люстры – бронзовые, матовые, свет в них будто скользил, а не светил. На полу – тёмный дуб, натёртый до зеркального блеска. Каждое отражение было неточным, как будто искажение здесь было частью интерьера. Этот ресторан не притворялся роскошным – он был им до конца. Столы – круглые, тяжёлые, покрытые белыми скатертями. На каждом – одна хрустальная ваза с орхидеей. Цвет – невыразимо тонкий, как цвет кожи на запястье у женщины, которая никогда не загорает. Посуда – тонкий фарфор, вилки и ножи – с серебром, что давно потемнело, но не потускнело. Звук – только приглушённые шаги, тонкий звон стекла, шорох ткани. Слова растворялись в воздухе, не оставляя смысла. Вдоль стен – зеркала. Но они не отражали лица. Только силуэты. Только жесты. Барная стойка – чёрный мрамор с белыми прожилками, гладкий, как безукоризненная ложь. За ней – бармен в жилете, с золотой цепочкой от часов, с руками, которые больше говорили, чем рот. Полки – бутылки, каждая в отдельной нише, как экспонат. Здесь не заказывали – здесь доверяли. Напиток подбирали по голосу. Или по взгляду. И в этой тишине, в этом запахе дерева, табака и прежних жизней – Вивьен шла к своему столику. Она подошла к нему, он был у окна. Внутреннее пространство ресторана было устроено так, что даже углы чувствовались центральными. Там сидела Мэрион – женщина с походкой актрисы, игравшей когда- то на сцене, а теперь – только в жизни. На ней было светло- бежевое пальто, сброшенное на спинку стула, серо- голубой шарф и длинные перчатки, снятые, но не убранные – как недосказанность. Глаза – карие, живые, внимательные. С губами, накрашенными винным оттенком, и манерой держать ложку, как будто она ею дирижировала. Она увидела Вивьен, кивнула ей почти незаметно – не как подруге, а как равной. В этом жесте было: «ты снова в своём стиле».

– Ты опоздала, – сказала Мэрион, не осуждая.

– Я шла, – просто ответила Вивьен и села.

Она не присаживалась – она занимала пространство. Плавно, молча, без малейшего шума. Сняла перчатки, медленно, одну за другой. Положила рядом, ровно, будто раскладывала карты. Официант, будто почувствовав момент, молча поднёс бокал с коньяком. Она кивнула.

– Всё по- прежнему? – спросила Мэрион, наблюдая за тем, как Вивьен берёт бокал.

– Всё, по- прежнему. – Затем – глоток. Глубокий, но спокойный. Она пила, как курит: не ради удовольствия, а ради границы.

– Он снова принёс мне розу, – сказала Мэрион. – Красную. Слишком уверенно, как по мне.

Вивьен чуть скосила глаза, не поворачивая головы.

– Может, он просто не умеет выбирать.

– Или думает, что я та, кто любит уверенных.

– А ты не та?

Мэрион усмехнулась.

– Я – та, кто устала от уверенности. Мне подавай тех, кто сомневается. С ними – честнее.

– Ты становишься сентиментальной.

– А ты, как всегда, холод.

– Я – трезвость.

– Нет, ты – лёд. Красивый, прозрачный, смертельно холодный лёд.

Ответа не последовало. Вивьен сделала ещё глоток. Поставила бокал. Затем – сигарета. Щелчок. Пламя. Дым потянулся вбок, в сторону, под потолок. Она выдохнула так, будто не воздух выпускала – часть себя.

– Как ты?

Тишина. Затем – короткое движение. Вивьен поставила бокал. Коснулась ободка пальцами. И сказала:

– Я отлучусь. В уборную.

Она встала. Мэрион не удерживала взгляд. Только кивнула. Так, будто знала – этот столик не удерживает, только ждёт. Коридор тянулся узко и ровно, как мысль, которую не хотелось заканчивать. Свет здесь был матовым, будто лампы намеренно не хотели вмешиваться в происходящее. Стены, обшитые тёмным деревом, отражали мягкий полумрак. Пол – блестящий, вымытый, пах дезинфекцией и мятой, как больница для богатых. Посреди лежал ковёр, впитывавший шаги, – он не скрадывал звук, он глушил саму суть присутствия. Здесь всё было чуть тише, чуть медленнее. Место между действиями. Между диалогами. Между людьми. Вивьен шла спокойно, не глядя по сторонам. Как будто коридор не был для неё новым. Как будто он, как и ресторан, уже знал, кто она такая. И вдруг – движение. Быстрое, резкое, не согласованное с её темпом. Мужская фигура, в серо- синей рабочей форме, двигалась спиной вперёд, ведя швабру широкими, уверенными движениями. Он не смотрел. Он шёл, будто знал, куда нужно, без оглядки, с той уверенностью, с какой люди уходят из прошлого. Шум воды, лёгкий скрип металла. Он остановился у конца коридора, поднял ведро – и начал поворачиваться. Они столкнулись. Мгновенно. Ведро вырвалось из его руки. Вода – холодная, резкая – хлынула, как оправдание, разлившись по полу и тканям. Она окатила Вивьен по подолу брюк, по меху полушубка, по лакированным батальонам. Он в тот же момент отступил, поднял ведро, протянул руку – хотел отряхнуть, но тут же отдёрнул.