– Последний, – сказала она. Тихо. Только Гарольд услышал. И повернулась. Она не смотрела на могилу. Не плакала. Не вздохнула. Просто ушла. Точно. Шаг за шагом. И каждый шаг звучал, как обещание:

«Я теперь – ты.»

Вивьен стояла ещё несколько секунд, не двигаясь. Его слова – глухой фон. Вода уже впиталась в мех, тускло капала с подола брюк. Но она не чувствовала холода. Только взгляд, отпечатавшийся где- то внутри. Он снова поднял глаза, уже чтобы ещё раз извиниться – и тут же опустил их. Её молчание оказалось тяжелее крика.

– Я… я всё уберу, – пробормотал он и отступил, увлекая за собой ведро, в котором осталась вода, отражающая лампу, как крошечное озеро. Он скрылся за дверью служебного помещения – как будто его и не было. Вивьен осталась одна. Она медленно посмотрела вниз. Рука коснулась края полушубка. Промокло насквозь. Кончики волос – влажные, слипшиеся. Пальцы – холодные, но не дрожат. Она вздохнула. Тихо. Почти не заметно. Потом развернулась и направилась обратно в зал. Мэрион подняла глаза, заметив мокрую ткань.

– Что случилось?

– Вода, – коротко.

– Убила бы того, кто тебя так окатил, – хмыкнула та. Вивьен не ответила. Только села. Закурила. Выдохнула в сторону. И сказала:

– Завтра я вернусь сюда одна.

Мэрион удивлённо приподняла бровь.

– Почему?

– Не знаю.

Но она знала. Просто не умела говорить о таких вещах.

На следующий день она пришла в то же время. Села за тот же столик. Заказала тот же коньяк. Смотрела в сторону коридора. Не явно. Краем глаза. Он появился ближе к вечеру. В той же серой форме. Шёл с ведром. Она не подошла. Не позвала. Просто наблюдала. Он не смотрел в её сторону.

Она приходила по- разному – иногда в шесть, иногда к девяти, иногда за полчаса до закрытия. Но всегда одна. Без слов. Без звонков. Без поводов. Просто появлялась в зале, как тень от прежней себя, и садилась за свой столик, где официанты уже знали, как поставить бокал, как подать сигареты, какую пепельницу выбрать. Она больше не открывала меню. Пальцы легко обводили край бокала, как будто ловили ту вибрацию, что не слышна другим. Она не смотрела по сторонам, не выискивала его взгляд – но всегда чувствовала, когда он входил. По тому, как воздух чуть сдвигался, как будто сам ресторан делал вдох. Он никогда не смотрел на неё прямо. Проходил мимо, не задерживаясь. Его ботинки были немного скошены, шнурки – старые, на рубашке под серой курткой – всегда один залом, на правом плече. Он был неаккуратен, но не неряшлив. Он двигался с такой точностью, как будто не хотел быть частью ничьего взгляда. И именно поэтому она не могла не замечать его. Он стал частью её ритуала – такой же важной, как тишина в начале вечера или вкус первого глотка коньяка. Она пила медленно, курила молча, и ждала, хотя никогда бы себе в этом не призналась. Иногда он проходил мимо, и на его лице был тот же выражение, что однажды было у Генри – усталость, смешанная с достоинством, которое не выставляют напоказ. Он был не похож на отца. Он был… родной. Но не по крови. По ощущениям.

Однажды она задремала. Это был особенно тяжёлый день, и в её пальцах коньяк отдавался не терпкостью, а горечью. Она опустила голову, опёрлась подбородком на ладонь, и на несколько минут выпала – не в сон, а в забвение. Сигарета тлела в пепельнице, огонёк медленно умирал. Он вышел в этот момент, увидел её. Не подошёл, не окликнул. Просто остановился в нескольких шагах и стоял. Минуту. Две. Его лицо было неподвижным, как у статуи, но в глазах – тревога. Не из страха. Из участия. Потом она открыла глаза. Медленно. Увидела его. Они встретились взглядами на секунду – и он сразу опустил глаза. Как человек, пойманный за тем, чего не должен был чувствовать. Она не сказала ни слова. Только выпрямилась и закурила новую сигарету, как будто ничего не произошло. Но на следующий день она пришла на час раньше.