– Генри Холлоуэй, – сказал он, как будто произносил не имя, а чьё- то будущее.

– Вы сказали, что я не отсюда, – ответил Генри.

– Всё ещё так думаю.

Он не спрашивал, зачем его позвали. Он пришёл. И этим сказал больше, чем мог бы сказать вопросами. Мужчины за столом переглянулись. Один встал, подошёл к буфету, достал оттуда коробку с карточной игрой. Бросил её на стол.

– Сыграй.

Генри сел. Он не знал правил. Но быстро понял суть. Не в картах было дело. А в наблюдении, в реакции, в тишине между действиями. Он проиграл первый круг. Выиграл третий. На пятом – один из мужчин бросил карты и сказал:

– Этот чертов мальчишка просто считывает нас.

Арчибальд усмехнулся.

– Вот именно.

Это не была вербовка. Это была оценка. Генри не задавал ни одного вопроса. Не смотрел в глаза слишком долго. Не пытался казаться кем- то. И в этом – он сразу стал нужным. На следующее утро ему дали первый «поручительский» заказ: передать свёрток человеку, имя которого не называли, в районе, где переулки шептали ночью. Генри сделал всё чётко. Вернулся без единого слова. На него не кричали, не хвалили. Просто снова дали задание. А потом ещё. И ещё.

Он начал ездить. Перевозить. Передавать. Узнавать. Вскоре его стали звать «тихий» – не потому что он не говорил, а потому что после него всё было расставлено по местам. Он никогда не делал грязную работу. Он организовывал. Проверял. Предугадывал. Он был мозгом, не руками. В этом мире, где каждый хотел быть страшным, он стал точным. Не ради власти. Не ради денег. А потому что в хаосе чужих решений он создавал порядок. Он умел быть там, где всё шаталось, и держать – не силой, а взглядом. Но он всё ещё возвращался в мастерскую. В выходные. В раннее утро. Там, где тикали часы. Где всё работало, если поставить правильно каждую деталь.

Он заметил её не сразу. Точнее – увидел сразу, но понял позже. Как узнают запах, который казался давно забытым, или песню, слышанную в чьём- то детстве. Это было в дождливый октябрь. Он зашёл в книжный – спрятаться от сырости. Магазин был старый, пахнущий пылью, меловой бумагой и чернилами. На улице серели зонты, капли стекали по витрине, а внутри всё было как в коконе: тёпло, тускло, почти беззвучно. Она стояла у полки с классикой. Пальцы касались корешков книг, как будто она не искала, а слушала, кого из них позвать с собой. На ней было светлое пальто, и от дождя подол чуть потемнел. Волосы – в небрежном пучке. А на шее – тонкий шарф, как недосказанная фраза.

Она повернулась и посмотрела прямо на него. Не с интересом. С узнаваемостью. Как будто уже видела. Как будто знала, что он здесь будет. Он ничего не сказал. Просто подошёл. Взял с полки книгу, которая стояла рядом с той, что держала она. И сказал:

– В этой плохой перевод. Возьмите лучше вот эту.

И протянул другой том – чуть выше, с жёлтым кантом на корешке. Она посмотрела на него. Улыбнулась. Тепло. Без флирта. Без ожиданий. Просто… хорошо.

– Спасибо, – сказала она.

– Генри, – назвался он.

– Алель.

И в её голосе была музыка. Простая. Тёплая. Без пафоса. Он больше ничего не сказал. Они вышли почти одновременно. У дверей она повернулась и добавила:

– Я всегда берусь за перевод с жёлтым кантом.

И ушла. Он ещё долго стоял на месте, как будто всё в нём пыталось перевести её фразу на язык поступков.

Он не искал её. Но город – особенно такой, как Лондон – умеет сводить тех, кто должен пересечься. Через неделю после первой встречи он увидел её снова – на вокзале, в книжном киоске. Она листала газету и держала ту самую книгу с жёлтым кантом в другой руке. Он подошёл без слов. Она – обернулась, улыбнулась, как будто между ними уже было что- то, хоть и не сказанное.