– Мэм… Прошу прощения, я… – голос дрогнул, но не сорвался. Он был тёплым, тихим, удивительно ровным. – Я не заметил вас. Я… Шёл назад, и… Простите, пожалуйста.

Он говорил. Извинялся. Торопился. Слова, движения, жесты – всё было направлено на то, чтобы загладить. Он даже пытался снова посмотреть на неё, но лишь на секунду. Поднял взгляд – и тут же опустил. Но Вивьен… не слышала. Не чувствовала ни воды, ни холода, ни ткани, прилипшей к телу. Ни запаха моющего средства, ни тихого шороха его формы. Всё исчезло. Потому что она увидела… Глаза. Не лицо. Не выражение. Не смущение. А именно глаза. Та же глубина. Та же тишина. Зелёно- серый цвет с отблеском, как в металлической воде под зимним небом. В этих глазах не было страха – только сдержанность. Знание. Тепло, которое боялось быть замеченным. Те же глаза, в которые она когда- то смотрела так долго, что забывала, кто она. Она не знала, сколько секунд прошло. Или минут. Может, меньше. Но в эту секунду она перестала быть в ресторане. Она была – в прошлом. Смотрела – в лицо, которого не было. В глаза – которые уже однажды остались навсегда. И где- то в этом молчании вдруг снова отозвалось имя. Невысказанное. Неназванное. Но отцовское.

Его звали Генри Холлоуэй, и он не сразу стал тем, кого боялись. Сначала он был мальчиком – тишиной на фоне чужих голосов, руками, всегда чем- то занятыми, и взглядом, в котором жили не мечты, а наблюдения. Он рос в южной части Лондона, в доме с тонкими стенами и окнами, которые зимой запотевали изнутри. Их улица пахла углём, мокрой землёй и вчерашним ужином. Мать – женщина с лёгкими руками и усталыми глазами – мыла полы в школе. Отец – портной. Он не говорил много, но однажды сказал сыну:

«Нитку видно не должно быть. Красота – в том, что держится, а не в том, что видно.»

Генри это запомнил. Он был ребёнком без капризов. Любил держать вещи в порядке, слушать радио и смотреть, как уличный фонарь за окном собирает вокруг себя мрак, как пчёлы – мёд. В дворе он играл мало. Его тянуло туда, где меньше людей и больше тишины. В библиотеке он однажды провёл весь день, пролистывая книгу о человеческой анатомии. Но запомнил не мышцы – запомнил, что сердце держится на четырёх полых камерах, и если хотя бы одна треснет – всё рушится. Когда ему исполнилось шестнадцать, он устроился учеником в мастерскую по ремонту часов. Магазин был старый, пах смазкой и временем. Генри сидел за деревянным столом, перебирая крошечные шестерёнки, вытаскивая из карманных часов сердце и вставляя его обратно. Он не чувствовал, как летит день. Внутри часов был порядок. А снаружи – жизнь. Он нравился людям. Не за улыбки – он улыбался редко. А за внимание, с которым он к ним относился. Он слышал, когда не говорили. Видел, когда прятали. И если кто- то жаловался на часы, Генри чинил не только механизм – он возвращал ощущение, что всё ещё может идти правильно.

Одним из клиентов был мистер Арчибальд – высокий, уверенный мужчина с серебряным тростью и руками, пахнущими кожей. Он редко смотрел прямо, но однажды, наблюдая за тем, как Генри вставляет крошечную пружинку, произнёс:

– Ты не отсюда, Генри. Такие пальцы не должны тратить себя на чужие минуты.

А потом ушёл. Через неделю он вернулся. Положил на прилавок золотые часы. И конверт. Без слов. Внутри был адрес. И время. Генри пришёл по адресу на следующий вечер. Дом был в районе, где окна редко светились даже по ночам. Фасад – кирпичный, с облупленной лепниной. Дверь открылась, как только он коснулся ручки. Ни звонка, ни голоса – только скрип петель и лёгкий запах табака с дубом. Внутри было тепло, пахло кожей, деньгами и влажным деревом. Освещение – слабое. Лампы в бронзовых плафонах, тусклые и медовые, словно боялись осветить правду. В комнате стоял длинный стол. За ним – трое мужчин. Курили. Один из них Арчибальд.