– Вам попадаются хорошие места, – сказал он.

– Я их вижу, – ответила она.

– Вы читаете взглядом.

– А вы – молчанием.

Так они и стояли. Среди шагов, голосов и запаха кофе с улицы. Он предложил ей чёрный чай. Без лишнего. Без приглашения. Просто – подал стакан. Она приняла. Так начиналась их история – не с признания, а с привычки быть рядом.

Они начали встречаться не как влюблённые, а как те, кому хорошо в одном воздухе. Он провожал её домой, не заходя. Она читала ему отрывки из книг, не спрашивая, слушает ли он. Он слушал. Очень. Она работала в частной библиотеке, разбирала каталоги, писала карандашом пометки на полях. Она любила чай с кардамоном, тихую музыку и свет от лампы, который не слепит, а приглушает мир. Он молчал о своей жизни. Она не спрашивала. Однажды она сказала:

– Ты живёшь как будто по правилам, которые не выбирал.

– Я живу так, как могу, – ответил он.

– А хочешь, как?

Он не знал, что ответить. Но в тот вечер он не поехал на встречу с Арчибальдом. Просто остался под её окнами. Не звоня. Не глядя вверх. Просто был рядом. Проверяя, умеет ли он – быть.

Он не пришёл. Впервые за всё время – не появился на встрече. Не написал. Не передал ничего через людей. Просто – исчез на один вечер. Тот, в который обычно появлялся вовремя, как бой часов. Но на следующий вечер его вызвали. Без предупреждения. Дом был всё тот же – с облупленной лепниной и запахом выветрившейся власти. Но в этот раз внутри было тише. Так тихо, что даже пламя в камине звучало как чьи- то шаги. Генри вошёл. За столом – Арчибальд, в чёрной рубашке, с запонками в виде львов. Он не поднялся. Просто сидел, откинувшись в кресле, с бокалом в руке.

– Ты был нужен, – сказал он, не глядя.

– Я знаю.

– Ты подвёл.

– Один вечер.

– Один вечер – это гниль, Генри.

Он сделал глоток. Поставил бокал. Подошёл.

– Ты знаешь, что ты для них?

– Кто – «они»?

Арчибальд усмехнулся.

– Люди. Вокруг. Мелкие. Ты для них – ровная спина.

Он провёл пальцем по пуговице на рубашке Генри.

– А если ты сгибаешься – всё рушится.

Он резко ударил. Кулаком в живот. Без предупреждения. Генри согнулся, выдохнул. Звук разнесся по комнате.

– Кто дал тебе право ставить чувства выше порядка?

– Никто.

– Тогда почему ты взял его сам?

Второй удар. Короткий, точный. Генри сгибается, но не отвечает. Смотрит в пол.

– Ты мне нравишься, – сказал Арчибальд. – Но ты меня подводишь. И я не могу позволить себе привязанность. Здесь всё строится на страхе. Не на вере. Не на дружбе.

Он дал знак. Двое вошли. Глухо. Без эмоций. Удары были продуманы. Сначала – по почкам. Потом – по рёбрам. Они били так, как бьют не за предательство, а за то, чтобы он запомнил навсегда. Кровь из губы. Глухой хруст в боку. Он не просил пощады. Не кричал. Но тело предавало. Колени дрожали. Дыхание – сбивалось.

– Всё, – сказал Арчибальд, и они остановились. Он снова сел. Отпил вина.

– Ты не уйдёшь. Ты просто перестанешь мечтать.

Генри, стоя на коленях, не плакал. Он просто молчал.

Он проснулся с тяжестью во всём теле. Это был не просто больной день – это было новое утро, которое начиналось не с солнца, а с тупой, давящей боли под рёбрами. Каждое движение отзывалось глухим эхом ушибов, а во рту стоял вкус железа. Но он встал. Не потому что мог, а потому что должен. В восемь тридцать, перед домом Генри остановился автомобиль марки Humber Super Snipe – чёрный, с лакированными дверями и шофёром в перчатках. Он не подал сигнала. Просто ждал. Генри вышел, в сером пальто с заострёнными лацканами, с распухшей губой и ссадинами на костяшках. Он не прихрамывал. Он не позволял себе боли.

– Сэр, – коротко кивнул шофёр, открывая дверцу.