Внутри пахло табаком и кожей сидений. Генри достал сигарету. Курил медленно, без спешки, не вдыхая глубоко. Как будто дым – это единственное, что ещё согревает лёгкие. Он закурил до сделки. Потом – после. И ещё раз – когда машина свернула в сторону. – Он уже не чувствовал вкуса. Только жёсткий пепел на языке. Первая сделка состоялась в складском сарае, возле старого мясного рынка.

Там, среди дубовых балок, пахнущих солью и железом, на деревянных ящиках с выжженными номерами, стояли двое: англичанин с пепельным лицом и коротким галстуком- бабочкой, и мужчина с южным акцентом, в пальто с меховым воротником. Генри вошёл и, не снимая перчаток, подошёл к ящикам.

– Проверено? – спросил он.

– Три раза, сэр, – ответил человек с бабочкой.

– Без следов?

– Чисто.

– Подписи?

Появился блокнот. Подписали. Без слов. Без рукопожатий. – достал флягу. Глоток коньяка. Один. Второй. Глотал медленно. Без гримасы. Генри на секунду посмотрел в окно, за которым шёл дождь, и сказал:

– Отправить к ночи. Пусть охрана не здоровается. Пусть смотрит в землю.

Он не объяснял. Он не объяснял больше ничего, никогда.

Во вторник его привезли к пабу «The Bitter Swan» – месту, где из- под барной стойки вынимали не пиво, а свертки с бумагами, золото, ключи. Внизу, за деревянной лестницей, располагалась тайная комната с каменными стенами.

– Вы – новый голос Арчибальда? – спросил кто- то в очках и бархатном жилете.

– Я – его отсутствие, сэр, – закурив ответил Генри, не поднимая глаз.

Здесь передавались долги. Здесь решались вопросы фамилий и позора. Генри смотрел, как старик в трости подписывает отказ от имущества. И не дрогнул, когда тот заплакал.

Среда прошла в мастерской на чердаке антикварного магазина, где под покрывалами лежали стволы в кожаных футлярах. Девушка в перчатках – синих, из ткани для оперы – демонстрировала оружие. Генри сидел на кожаном стуле, и, когда один из молодых людей засмеялся, он молча вытащил сигарету. Щелчок. Пламя. Затяжка. Выдыхая дым он сказал:

– Сэр, если в этом что- то смешное – мы, должно быть, принесли не тот товар.

Слова шли вместе с дымом – и исчезали также. Смех прекратился. Генри посмотрел на часы. Ровно семь.

Четверг

Генри. Ты где- то, где я не могу дотянуться. Я пыталась – ты знаешь. Я читала нашу книгу вслух, как будто ты услышишь. Молча. Пожалуйста, ответь. Просто… просто «да». Или «нет». Я подстроюсь. Но скажи хоть что- то.

А.

Он не прочитал его сразу, только вечером. Аккуратно сложил и сжёг.

Вскоре прошёл месяц. Потом —два, три, четыре. Их стало трое. Он. Его работа. Его молчание. Лондон менялся. А он – становился точнее. Теперь в кабинете, между документами и схемами, всегда стояли два предмета: серебряный портсигар и бутылка коньяка. Он курил, не задумываясь. Дым стоял в воздухе, как призрак, а запах коньяка добавлял нотки скорби. Он никогда не забывал Адель. Но делал всё, чтобы она забыла его.

Гол спустя.

Он проснулся не от звука, а от привычки. Глаза открылись в тишине, тягучей и слипшейся, как табачный дым в дешёвом театре. Комната пахла телом, потом и вчерашними сигаретами. Рядом на простыне, ближе к краю, лежала Мэй – одна из тех, кто приходит не по зову, а по расчету: мягкое тело, молчаливый взгляд, никаких разговоров о чувствах. Она спала на боку, поджав ноги, лицо в подушке, грудь – свободная, чуть прикрытая одеялом. Он не смотрел на неё. Сел на кровати, достал сигарету с прикроватного столика и закурил, пока ноги находили пол. тДым не вкусный, не крепкий – просто привычный. Щелчок зажигалки глухо ударил по воздуху. Он сидел, не двигаясь, только смотрел в окно, за которым Лондон дышал туманом и холодом, как старый больной. Сигарета догорела – он закурил вторую, не стряхивая пепел с пальцев. Затушил в пепельнице, встал, накинул халат, запах его на животе, прошёл по коридору босиком, с тусклыми шагами.