Первые неуверенные этапы этого великого ускорения, как можно видеть в случае с Quarry Bank Mill, могли бы показаться все еще скромными. На современный взгляд эти новые технологии того времени кажутся обаятельно старомодными, фабрики маленькими, а влияние хлопковой отрасли – ограниченным несколькими областями в одной небольшой части мира, в то время как бо́льшая часть земного шара, даже бóльшая часть Британии, продолжала жить как прежде. Производственные возможности первых фабрик, разбросанных по английской сельской местности, в мировом контексте были незначительны. Китайские прядильщики и ткачи в 1750 году обрабатывали в 420 раз больше хлопка, чем их коллеги в Британии в 1800 году, для Индии цифры были примерно те же[171]. В 1800 году, через два десятилетия после мероприятия Грега, способствовавшего началу промышленной революции, менее 0,1 % мирового производства хлопковой ткани вырабатывалось на машинах, изобретенных на Британских островах. Однако послужившие опорой для промышленного капитализма общественные и институциональные структуры, которые были созданы в ходе многих десятилетий конфликта между капиталистами, аристократами, государством, рабочими и крестьянами, могли распространяться на другие отрасли и другие части мира. Поле для дальнейших преобразований было огромно.

Движимая хлопком промышленная революция, по выражению историка Эрика Хобсбаума, была «самым важным событием в мировой истории». Она создала мир, непохожий на что-либо в прошлом. «Эта земля высоких труб», как ее в 1837 году назвал хлопковый фабрикант Томас Эштон, не просто отличалась от старого мира британской сельской местности, она также была гигантским шагом вперед от мира военного капитализма, который торговцы, плантаторы и государственные чиновники создавали на протяжении двух прошедших сотен лет. Ее чудеса привлекали посетителей со всего мира, одновременно и благоговевших перед невероятным масштабом всего: бесконечных труб, хаотических городов, феерических общественных преобразований, и ужасавшихся этим масштабом. В 1808 году англичанин, посетивший Манчестер, увидел город, который был «омерзительно грязен, паровые машины зловонны, красильни шумны и отвратительны, а вода в реке черна, как чернила». Алексис де Токвиль совершил такое же паломничество в 1835 году и увидел «что-то вроде черного дыма, покрывавшего город. Видимое сквозь него солнце – диск без лучей. Под этим дневным полуосвещением непрерывно трудятся 300 000 человеческих существ. Тысячи шумов тревожат этот сырой, темный лабиринт, но это вовсе не те обычные звуки, которые слышны в крупных городах». Однако Токвиль добавляет, что «из этой грязной канавы вытекает величайший поток промышленности, удобряющий весь мир. Из этой отвратительной сточной канавы вытекает чистое золото. Здесь человечество достигает и своего самого полного развития и самого зверского, что в нем есть; здесь цивилизация творит свои чудеса, а цивилизованный человек снова обращается почти в дикаря». Наблюдатели из все еще пасторальных США были напуганы этим новым Старым Светом. Томас Джефферсон желал своим соотечественникам «никогда… не крутить… прялку… пусть наши мастерские остаются в Европе»[172].

В пределах Британии в течение двух десятилетий эволюция производства хлопка была колоссальной. Хлопок появился в качестве одного из множества трофеев имперской экспансии и стал товаром, продвигавшим промышленную революцию. Из белых пушистых шариков возникла новая мировая система – промышленный капитализм. Разумеется, в других отраслях тоже присутствовала изобретательность и новизна, но одна лишь хлопковая отрасль характеризовалась мировым охватом и сильной связью с принудительным трудом и уникально серьезным вниманием имперского государства, что позволяло ей заполучать необходимые рынки по всему миру.