– А вы сами видели?
– В восьмидесятых, примерно раз в полгода, караулила его одна верной псинкой у служебного входа. У ее кутенка, то есть у мальчонки, в ручонках скрипчонка… Гришке звонили с проходной. Он тут же спускался, воровато оглядывался, сажал их в машину и уезжал в неизвестном направлении. Уж не знаю, где их прятал. У него тогда много квартир было, когда я, коренная москвичка, у Рязанова играла, много лет ютилась с семьей в коммуналке… Потом оправдывался, дескать, это двоюродная сестра с племянником из родного Калиновска. Хорошо, хоть не из Глуповска. И без того жизнь прожил, будто в пьесе чужой сыграл.
– А как выглядела та женщина?
Подволодская в задумчивости выпятила нижнюю губу, крутя стакан вокруг его оси, как бы припоминая или на ходу выдумывая:
– Баба как баба. Ничего особенного. Чего мне ее разглядывать? Не она первая и не она последняя. Когда мужик едет за успехом, хочет покорить мир, всегда где-то остается женщина с разбитой судьбой. Правда, у нее шубка была интересная. Свакара, африканский каракуль. Я потому и запомнила, что сама себе такую безуспешно искала. Я ж сама по себе, птица вольная, без «папиков». На меня не сыпались материальные блага. – И, разглаживая складки на платье, с полным удовлетворением понесла дальше. – Все же удивительно, как иногда поворачивается жизнь, расставляет по своим местам! Гришка по жизни был очень подлым человеком. И весьма посредственным актером. Весьма переоцененным. Просто попал в струю. Везде ужом пролезал. Вам же, приезжим, больше всех надо! Рветесь в дамки, а за душой ни грамма, ни нитки! Зато самомнения не занимать. Непомерная, раздутая гордыня, неуемная мечтательность о себе. Это мы, москвичи, никуда не торопимся, знаем свое место и сохраняем достоинство. А где Гришкино обаяние не помогало, кулаками выбивал блага. Якобы каждую копеечку в театр. Везде, где бюджетные деньги, найдется ворюга. В театре – тем более. Гришка с директором, тем еще пройдохой (тоже еврей, Гришка любил с такими дела делать), всю жизнь обкрадывали актеров. Недоплачивали, отщипывали с каждой зарплаты. У нас на носу премьера, а костюмы с прошлых спектаклей. Декорации через левых подрядчиков, вот они и сыпались на втором спектакле. А по бумагам все закуплено в лучшем виде. А как на ремонте со сметами мухлевали! Директора потом, правда, посадили. Воровали вместе, а «уехал» один… Гришку еле отмазали. Со всеми министрами – лучшие друзья. Дескать, подставили, Гришка пригрел змею! А рыба с головы гниет…
После скандала сам стал и директором, и худруком, и главрежем. К концу жизни настолько обнаглел, что перед Новым годом заплатил мне всего четыре тысячи рублей. Я тогда отпахала всю праздничную кампанию, а это три-четыре спектакля в день. Отказалась от всех подработок на стороне (меня даже Снегурочкой еще звали) – и тридцать первого декабря я получаю четыре поганые бумажки, представляешь? – в обличительном запале забывала о тлеющей сигарете, затем спохватывалась, снова прикуривала и снова отвлекалась, распалялась. – Зато Лидка его всю жизнь форсила в норковой шубке. Даже в дефицитные времена вся от Кардена и Зайцева. Это она Гришку развратила, хотя он и сам был не промах. Ты бывал у них дома? Мне рассказывали про ее семейный антиквариат. Лидкин еврейский дед в годы войны был директором ленинградской продуктовой базы. Сечешь, Егорушка? Кто-то выживал в блокадном Ленинграде, а кто-то выменивал за еду бесценные сокровища. И папаша у Лидки был зубопротезник. Такие во все времена хорошо живут. Теперь пришлось класть зубы на полку, – и улыбнулась своему каламбуру, посчитав его вполне удачным, – в девяностые, когда все рухнуло и спектакли шли при пустых залах, Гришка сдавал подвал вьетнамцам. Они там и жили, и срали, и селедку с одуванчиками жарили… Весь театр ими пропах. Гришка зарплату нам выдавал их гомеопатией. Это такие пакетики, типа чайных, только больше, и ни слова на русском. А у меня на нервной почве очередная дрянь на коже вскочила, я все перепробовала! Перекрестившись, обмазалась их бодягой. А вдруг порошок из толченых тараканов! Как ни странно, помогло. Но потом азиатов вычистили быстро. Наехали братки, не смогли договориться. Изгнание торгующих из храма! Такое время было: утром открываешь свое дело, а вечером скрываешься от братков. Гришка еще должен остался, даром что сам напялил малиновый пиджак. Квартирой на Кирова откупался. И куда-то подевались ментовские друзья? А они тоже бесплатно не помогают, как выяснилось. За красивые Гришины глаза впрягаться? За его роли, которые никому не нужны, потому что той страны уже нет? Это ж не Высоцкий, которому Гришка, к слову, всю жизнь завидовал. Сначала ему самому, потом его посмертной славе… Высоцкого любили простые люди, а этот всю жизнь чинам прислуживал. Я сама не слышала, но мне рассказывали, какую лицемерную речь Гришка состряпал на его гражданской панихиде… Когда напивался, то орал благим матом: «Чем я хуже Володьки? Тоже пишу! Тоже пою!» Ага, в бане все поют. И на заборе тоже пишут. А сам набивался в друзья, мечтал попасть в его компанию. Его не принимали, там свой круг… Лидка, медичка, таскала Гришке препараты. А родная гэбня прикрывала. Ну как же! Он же у нас Зорге! Да в каком месте? Ни рылом, ни ухом, ни сном, ни духом. С татарской хитрой мордой да в калашный ряд. Гришка Отрепьев. Он же со своим почетным значком чекиста стучал безбожно на своих же товарищей, аж стены театра сотрясались! Если бы не амбиции, то, глядишь, и сохранился бы человеком. И с той портнихой, с которой познакомился в очереди за квашеной капустой, спокойно доживал бы свой век в вытянутых трикошках. В местном Доме культуры читал бы в косоворотке Есенина, чтобы утолить надуманную тягу к сценическим видам искусства. Была бы немудрящая, но своя честная жизнь вместо вечной погони за чужим успехом… Хотя горбатого могила исправит. Если человек и меняется в течение жизни, кается, производит переоценку, то происходит это по причине возрастных изменений, угасания мозговых клеток…