Ещё можно было попытаться обратиться за помощью к физическому шевелению руками или ногами, например помыть посуду, убраться в квартире, поменять перегоревшие лампочки, поднять гири и подвести стрелки отстающих напольных курантов в гостиной, сходить в магазин за хлебом, подсолнечным маслом и сметаной, вскопать заросший за лето огород. Физические упражнения могли бы дать облегчение, но, во‐первых, их выполнять не хотелось категорически примерно так же, как и умственные, а во‐вторых, они уже были полностью сделаны ещё два дня назад и накануне утром либо женой, либо им самим. Если бы он, конечно, знал, что так неблагополучно сложится тривиальная поездка за стандартной справкой, то, вне всякого сомнения, оставил бы все работы на текущий день. Исключение составлял подзабытый огород, туда, конечно, можно было огромной силой воли принудить себя пойти с лопатой, загвоздка была лишь в том, что огорода под рукой не было, да его у Вениамина Ростиславовича не было совсем по причине отсутствия дачи. Можно было бы напроситься на огород соседей по лестничной клетке или родителей жены, но на дворе была осень, и подобное несезонное рвение никому не требовалось.

Мучаясь ожиданием безрадостного рандеву, Вениамин Ростиславович решил выехать к врачу пораньше, скажем часов в пять, и не торопиться в дороге, идти непривычным размеренным шагом, не впрыгивать в вагон метро при закрывающейся двери, не бежать, как советует подземный голос, по эскалатору. Там, глядишь, растворятся в мелочах лишние как минимум полчаса. Но минутная стрелка крутилась медленно, и часовая тоже трудилась никуда не спеша. А зачем им надрываться, у них свой устоявшийся график: шестьдесят секунд – минута, шестьдесят минут – час. «Времени вечен и точен бег…» За рекордное прохождение круга олимпийской медали не дадут, да и сверхурочные им никто не оплатит. Однако что значили какие-то полчаса, когда до выхода оставалось ещё четыре полных часа. Их как растворишь и в чём?

Вениамин Ростиславович лежал на диване и застывшим взглядом смотрел на куранты, которые нехотя делали свою однообразную работу, отстукивая каждое своё равномерное действие. Он им даже слегка позавидовал: они прекрасно знали, что делать в каждый момент и как, не суетясь, монотонно убивать время. Он лежал и думал о том, что никогда в жизни до этого не скучал и не мучился от безделья. Он вообще не понимал, что это такое, какова их природа и ощущения. Ему всегда катастрофически не хватало времени на что-то. А тут полно времени и дел, а он ничего не делает. Он даже когда-то телевизор перестал смотреть, не знал ни единой передачи, ни одного популярного лица ведущих. Сейчас впору было бы его включить и тупо наблюдать за меняющимся изображением. Вот только самого телевизора как предмета, как интерьера квартиры у него не было уже лет пятнадцать. Двадцать лет назад он его перестал принципиально смотреть, кстати, совсем не из-за большой загруженности, а из-за одного случая, который наглядно убедил его в лживости и формализме демонстрируемых зрителям передач.

В Советском Союзе и в первое десятилетие новой власти в глубоко обгрызенной России он являлся единственным специалистом по одному из важнейших азиатских регионов. Это подкреплялось его научными исследованиями, воплотившимися в учёные степени и звания. Он был признанным и абсолютно недостижимым в этой области авторитетом, но авторитетом академическим, замкнутым на своих интересах, не не умеющим, а скорее не желающим себя продвигать, рекламировать и кричать повсюду с любой вспученной гордыней возвышенности о своей невероятной исключительности. В советское время его достойно ценили и наглядно уважали за уникальные профессиональные знания: советовались, привлекали, прислушивались. Затем интерес градусов к нему по Цельсию и даже по Фаренгейту почти упал до нуля у всплывших на поверхность новых официальных лиц. Его уникальные знания никуда не делись, но почему-то почти в одночасье перестали требоваться, куда-то пропала его постоянная востребованность. Можно было подумать, что с новой властью автоматически приходит целый сонм признанных научных авторитетов. Он на это не обращал внимания, это его даже в какой-то степени радовало, поскольку не дёргали, не отвлекали от работы за письменным столом дома или в читальном зале и спецхране научной библиотеки. Такое внезапное затишье в интересе к нему позволило Вениамину Ростиславовичу широким ковшом трудолюбия углубить и без того глубокие познания, освоить новые смежные области в науке и выйти на почти идеальный, иными словами, недостижимый для большинства коллег профессиональный уровень.