Обидно? Унизительно? Не по общепринятым правилам? Даже крайне неприятно и очень больно невиновному сознанию? Несомненно, именно так и случилось, но куда тогда со всеми этими вывихами и ушибами своего достоинства деваться, чтобы хоть как-то отплатить осмелевшему обидчику за разбалансированное самомнение, обнажение жирных, впитавшихся пятен недовоспитанности, кроме как стать своего рода Лексом Лютером в юбке длиною до симпатичных кругленьких коленочек и начать вредничать исключительно назло, изображая из себя эзотерического специалиста магической квалификации.

– У вас сегодня утром дома или по дороге на работу что-нибудь зловещее случилось, произошло что-то совсем непоправимое? Воду горячую отключили, каша подгорела, или контролёр оштрафовал в трамвае на последние деньги, или всё сразу, как? – участливо по инерции, но разочарованно своей несостоявшейся миссией поинтересовался Вениамин Ростиславович.

– Вы о чём?

– Я смотрю, вы настойчиво тащите меня «в свой больной, тёмный угол», хотите в моей истории получить роль первого плана, сыграв Немезиду или вообще некоего bete noire? Как-то неадекватно серьёзно реагируете на явную шутку, составленную из простых русских слов, имманентный смысл которых легко понять. Помните, как образно об этом сказал сочувствующий доброволец Замарашкин:[44]

– Я вас больше не задерживаю. – Вникать в смысл последних слов и, тем более, помнить, скорее всего, неизвестного ей по жизни персонажа она уже не собиралась, опасливо загородившись заострённым в его сторону частоколом раздражения поруганной профессиональной и интеллектуальной репутации.

И это превосходно сработало. Вениамину Ростиславовичу чуть ли не впервые в жизни пришлось не солоно хлебавши ретироваться от обречённости, правда с присущим достоинством.

– Всё понял, к вам вопросов уже точно не имеется. Берегите себя, буду за вас переживать.

Но он ошибся с непривычно колоссальным отклонением градусов так на сто восемьдесят относительно координат выбранного субъекта, ибо переживать ему предстояло теперь исключительно за себя, и переживать, надо признать, основательно.

Накануне вечером Вениамину Ростиславовичу не удалось попасть по горячим следам или, вернее, в разгорячённом состоянии на приём к своему участковому психиатру, поскольку в тот день та уже, скорее всего, давно была дома, отработав в первую смену, и не подозревала, что в ней крайне нуждались в ту минуту, когда она, видимо, стояла у плиты и готовила ужин своему семейству, если, конечно, оно у неё было, или хотя бы мужу на диване в любимой вициновской одежде. Получилось записаться только на вторую половину следующего дня, пятницы. Вакантным оставался лишь сиротливый талон на последнее время, а именно на девятнадцать часов тридцать минут, который он, словно игнорируемый всеми одинокий помятый пакет молока на магазинной полке, с недовольным видом от безысходности и забрал в неожиданно ставшей неприветливой регистратуре. Ему было понятно, что после участкового, который, судя по всему, привычно даст направление на освидетельствование, опять следом сразу никак на него не успеть, и оно опять же автоматически перенесётся не просто на другой день – на другую неделю, так как по выходным диспансер не работает.

«Это ж сколько дней я потеряю впустую? – подумал раздражённо Вениамин Ростиславович. – Два, три, четыре, неделю? Занятия начнутся, а я ещё буду дурака валять, здесь ковыряться, а ведь ещё оформлять необходимые документы, подписывать контракт в отделе кадров, ждать приказа – на всё на это тоже время нужно, кошмар».