Следующей ночью, когда они опять, как барыни, разлеглись на ночной крыше – я бежал, но именно решился только от испуга:

– Комары их не кусают, – почему и понятно, что они такие алюминиево-серебряные, как рудники Владимира, – но!

Золотые лучше. И бежал, одеваясь на ходу, что леших здесь, если и нет, то их ольчихи, как по команде:

– Обязательно буду, – шатаюцца.

И вдруг слышу, почти, как во сне:

– Ты где был?

– Что значит, где?

– Резину тянет, – проинтонировал Медведь, – обмануть хочет, дурилка еловая-шишковидная.

Гляжу прямо почти на меня идет паровоз таким тихим накатом, что ясно, и сам боится нарушить тишину ночного леса, – а то?

– Дак, естественно, война хотя и кончилась, но ее Недолет еще находится в действии.

– Садись быстрее, – практически прошипела – не забыть, как ее звали, а еще лучше вспомнить – пока нас не нашел луч лазера, – и, естественно, испугала меня, да так сильно, что я, как нарочно, сорвался с подножки.

– Ну, ты чё? – вякнул и медведь.

– Слишком быстро идет эта кочегарка, я не успел.

– Он не успел, – только и согласилась Она. – Но я понял наоборот, что, осуждает, и сказал:

– Я никуда не поеду!

– Я те не поезду, бегом побежишь, не только наш, ихний паровоз обгонишь!

Пришлось согласиться. А на что, собственно, опять на Берлин?

– Мы так никогда не доедем до Туда, – сказал, прежде чем взять совковую лопату.

– Мы специально тянули время, чтобы попасть в туннель времени, способный доставить нас сразу до Берлина, – сказала Она – пока так и не мог вспомнить, кто это, если рассуждать по-человечески, с именами отчествами.

– Какая наша цель? – спросил я, когда наша кочегарка разошлась до невидимого мелькания сосен.

Взять хоть Кальтенбруннера в плен, или кого-нибудь другого? Может быть Хи?

– Может быть, Хи? – шаркнул лапой медведь.

– Ты зачем его передразниваешь? – укорила медведя и – ну, Она.

И я спросил ее, пока медведь пошел еще раз проверить вагон-ресторан, купе для прислуги, и сам отдельный вагон для потенциального высокоразвитого интеллекта той Барышни-Крестьянки, которую мы возьмем в плен. Но, возможно, это действительно, мужик здоровенный, страшно смотреть.

– А ты и не смотри.

– Ась? – и я свернулся калачиком и его подножия. – Ибо:

– Медведя что-то долго нет, ты не сходишь?

– Куда и зачем?

– Он запропастился.

– Скажи мне сначала, как тебя зовут, а то не в одиозной ситуации я стесняюсь.

– Ты мне клялся в любви?

– Не помню.

– Как это не помню, это помню, то не помню – так не бывает.

С другой стороны, могу и напомнить.

И взяла меня в такие клещи, что хоть волком вой, а отдать всё, что накопилось за последние часы – придется.

– Я не буду.

– Почему?

– Ну, ты не понимаешь, что ли?! – замкнулся я в сердцах.

– Керосин израсходован даже из резервов?

– Естественно, мэм, – промямлил я.

– Естественно, мэм, – передразнила она меня. И хотела ударить.

А с другой стороны, ты будешь плохо выглядеть, а это может повредить делу, – и толкнула меня в задний проход.

Хотелось что-то сказать, но не вышло: она уже крутила колесо истории, добавляющее газу до отказу. И только услышал последнее, что она прошипела:

– Всё надо делать самому самой. – Решил:

– Только послышалось.

– Раньше, до войны, она была гимнасткой. Нет, нет! Но, кем – так и не успел сохранить промелькнувшее мгновенье.

И промелькнуло, как лента телетайпа:

– Художница. – Но подумал:

– Может быть, а к пониманию реальности – отношения не имеет абсолютно.

Да и не может художница обладать такой силой удара, что до сих пор ломит, а сосредоточиться, чтобы понять точно:

– Где? – не могу.

И даже, если спросят:

– Она тебя била, – скажу:

– Нет, – потому что, если и вспомню, то однозначно, не всё.