Гурген свое слово сказал Рубен Туманян

ГУРГЕН СВОЁ СЛОВО СКАЗАЛ

Деревня

Армянские деревни бывают двух видов: по обе стороны от трассы – и далеко-далеко от дороги. Раньше для закладки деревни обычно выбирали подходящее место у реки, озера или ручья, строили посёлок и подводили к нему дорогу. У армян, видимо, это происходило иначе, более практично: находили дорогу и строили вдоль неё дома. Если есть дорога, всё остальное можно привезти.

С учётом ландшафта и истории Армении (холмы, скалы, горы, завоевания, геноцид, гонения) поселения получались какими-то голыми – без деревьев, с продуваемыми дворами и готовыми в любой момент покинуть дом и податься в бега людьми.

Деревня, где произошли события, о которых я собираюсь рассказать, затаилась где-то на самом краю страны среди гор, покрытых густыми лесами, при милой речке, гордо именуемой Река, с маленькими уютными домами, аккуратными, ухоженными двориками, неимоверно доброжелательными людьми и одной-единственной Дорогой, начинающейся в Деревне и ведущей в город.

… По Дороге, в направлении города, быстрым шагом шёл молодой человек. На нём были, самодельные, рваные джинсы, аляповатая рубашка, рюкзак, ярко красного цвета, с которого свисали брелоки, цепочки и другая позвякивающая мелочь, а заранее отращенные волосы были собранны в хвостик. Семь утра, в Деревне это час пик, так что за «исходом» молодого человека следили со всех дворов. За ним следом бежали дети, с присущей только им самоотдачей оравшие: «Ориёрд Арме́н! Ориёрд Армен!» – что по-армянски означает «Мадемуазель Армен».

Молодой человек не особо реагировал на происходящее. Пройдя последний дом, он остановился, вскинул голову и с пафосом произнёс: «Европа – я уже иду к тебе!» В последний раз окинув ненавидящим взглядом родную Деревню, он повернулся и побежал по Дороге.

Возможно, через несколько лет в какой-нибудь голландской деревушке Зирикзе он проснётся утром в шесть, встанет у окна, взглянет в грустные, глупые глаза лежащей на голландской траве голландской коровы, глубоко вдохнёт пахнущий гладиолусами и европейским навозом воздух и, посмотрев в зеркало, сам себе скажет: «Жизнь удалась!»

Спустя два месяца с того момента, как Ориёрд Армен произнёс: «Европа – я уже иду к тебе!» – в той же Деревне у себя дома на тахте лежал Гурге́н. Последние семь лет из прожитых пятидесяти девяти Гурген ничего не делал. Он по привычке вставал в шесть, начисто брился, завтракал и ложился на тахту. Проведя шесть-семь часов в состоянии анабиоза, а именно созерцая гордо торчащий из дырявого носка большой палец левой ноги, в полдень, перевернувшись на правый бок, Гурген засыпал. Дальше по графику: обед, посиделки во дворе, ужин и глубокий, безмятежный ночной сон.

Поведение большого пальца левой ноги было напрямую связано с эмоциями Гургена. Когда тот был опечален или задумчив, палец вяло висел. В моменты раздражения хозяина он начинал нервно дёргаться, демонстрируя солидарность с Гургеном. В моменты радости и веселья палец «расцветал». Вытянувшись во всю длину, он как бы восторженно ликовал вместе с хозяином, а лёгкую дрожь можно было соотнести с волнением. Когда возникла такая связь – знал только Гурген, но произошло это давно, ещё до женитьбы.

Ни разу за тридцатилетнюю совместную жизнь он не разрешил своей супруге Кна́рик заштопать его домашние носки. Первые пять лет она сопротивлялась. Когда супруг уходил на работу, Кнарик начинала поиски носков. Пару раз ей удалось найти их и заштопать. В первый раз Гурген ограничился своим фирменным, доставшимся по наследству взглядом, ввергающим в ступор. Во второй, через пять лет, вечером на глазах у всей Деревни муж молча вынес чемодан жены, поставил за воротами и сказал: «Вот!» Тут могла и закончиться счастливая семейная жизнь Гургена и Кнарик, потому что несмотря на огромное чувство, испытываемое Гургеном к жене, он был суровым армянским мужчиной, не меняющим своих решений. Кнарик это знала. Не произнеся ни единого слова, она взяла за руку пятилетнего сына Вардана и, опустив глаза, направилась к воротам. Гордое, каменное сердце Гургена дало трещину. Сын! Радость, гордость, надежда, продолжатель рода, опора в старости, будущее, одним словом – всё. «Стой!» – скомандовал Гурген и, взяв чемодан, вернулся домой. Жена с сыном пошли следом. Деревня молчала.

Гурген

– Папа, когда я вырасту, стану космонавтом, – сказал шестилетний Гурген своему отцу Варда́ну, забирая у того косу.

– Космонавт – хорошо, – глядя на полуденное солнце и вытирая пот со лба, ответил отец. – Но если все станут космонавтами, то на земле никого не останется, а в космосе места не хватит, и вообще все умрут с голоду.

– А с голоду почему? – ничего не понимая, спросил Гурген.

– Некому будет пахать, сеять, урожай собирать, скотину пасти, вот с голоду и умрут. Ну всё, пошли, пора перекусить. Постой!

Вардан, присев на корточки перед сыном, протянул огрубевшие, огромные, как лопаты, руки и, глядя в глаза сыну, сказал:

– Нет, сынок. Ты будешь хорошо учиться. Станешь умным добрым человеком и будешь выращивать урожай, разводить скотину, и твой сын тоже будет заниматься этим, как я, мой отец, его отец. Потому что каждый должен заниматься своим делом на своей Земле для своей родины. А родина твоя – вот эта самая Деревня. Дороже и роднее этой Земли у тебя ничего не будет. Знаешь, почему у меня всегда самый большой урожай? Потому, что я не сын космонавта или врача, занявшийся земледелием. Я сын, внук, правнук земледельца. Эта Земля знала обо мне, ещё когда меня не было. Она знала мой запах. Запах моего пота, крови. Потому, что я часть и продолжение тех людей, которые любили и заботились, боролись и защищали, а теперь покоятся в ней. Она это помнит, ценит и никогда меня не обидит. Мои руки потемнели не от того, что я их не мою, а потому, что в них въелась Земля, она во мне, в сердце, в голове, в душе. Без неё я умру, а она без меня. Наша Земля и тебя знала до твоего рождения. Она знает, что после меня только тебе позволит о себе заботиться. Дорожи этим доверием. Будь предан ей. Умрёт Земля – умрёшь и ты.

Маленький Гурген стоял и боялся пошевелиться. Он понимал, что отец говорит ему что-то очень важное, но не понимал, как может умереть Земля и почему должен умереть он.

О смерти он знал не понаслышке. Три месяца назад умер его прадед Вардан, самый старый житель Деревни. (Всех мальчиков в их семье, а рождались только мальчики, называли или Гургеном, или Варданом.) Прожил он 112 лет и прожил бы столько же, но умер.

Возвращаясь на коне с Поля, 112-летний старик под полуденным солнцем задремал от мерного топота копыт. Задремал и упал. Ударился головой об камень и умер.

Это официальная версия смерти долгожителя, но злые языки рассказывают другое.

В той же Деревне проживали ещё трое долгожителей. Одному было 103 года, двум другим, братьям-близнецам, – по 106. Ни для кого не было секретом, что эта троица завидовала прадеду Гургена. При любом удобном случае он называл их молокососами и добавлял: «Ну что, мелюзга, повеселимся на ваших похоронах?» Так вот, в тот самый день все четверо спозаранку косили траву. Да-да, четыре старца с шести утра косили в поле траву. Во время работы разговор опять зашёл о «весёлых похоронах». В результате – коса пошла на косу. Прошедший две войны и дважды победивший немцев прадед, дрался отчаянно. Один против троих, он стоял, окружённый врагами, и отбивался в лучших традициях японских самураев, о которых даже и не знал. Но противников было больше, да и были они моложе. Круг потихоньку сжимался, исход боя был предрешён. Старик, не робкого десятка, понимал, что не победит, но кого-то точно с собой заберёт. Особо он не любил одного из близнецов. Которого? Он не знал, потому что всегда их путал, да и какая разница. Выбрал того, кто поближе. Правильно рассчитанное время, длина древка и направление удара… В последний момент его остановила чья-то рука. Стариков разняли подоспевшие односельчане, и на этом инцидент был вроде бы исчерпан.

Связано это с падением прадеда с лошади или нет – никто не знает. Только через сорок дней после смерти старика разом умерли и эти трое. Один из близнецов – от инфаркта, его брат – с горя, а третий старец – от осознания своего одиночества.

…Гурген учился самозабвенно. Единственное, что могло оторвать его от учебников, была работа с отцом в Поле. Ну и мамины блинчики. Ещё иногда он убегал с ребятами на речку, пардон, Реку. А бывало, вместо уроков гонял на улице мяч… В общем, если бы не всё это, учился бы он самозабвенно, а так он хорошо знал только арифметику. Прадед, заменивший ему пропавшего без вести на войне деда, всегда повторял: «Человек должен быть добрым и уметь считать. Ведь добрых всегда хотят обмануть». И вот, постигнув среднеобразовательную программу и науку отца-земледельца, Гурген одинаково умело “косил” траву и логарифмы. Объединив эти два умения, он поступил в сельхозинститут, который и окончил с отличием.

Распределительная комиссия была в замешательстве: из всего выпуска один отличник! Сын крестьянина в четвёртом поколении, секретарь комсомола факультета, кандидат в члены компартии… Придраться было не к чему, а значит, о взятке и речи не шло. Председатель комиссии добродушно улыбнулся и торжественно сказал: