– Сынок! Перед тобой открыта вся страна! Даже Москва!

Последние слова, горечью залив сердце председателя, окончательно развеяли надежду на новые «Жигули» канареечного цвета.

Гурген с застывшим взглядом смотрел сквозь председателя комиссии. Перед ним сидел отец с протянутыми к нему руками: «Умрёт земля – умрёшь и ты».

– Ну что, Москва? – с микроскопической, но всё же надеждой заискивающе спросил председатель.

– Я хочу вернуться в родную Деревню, – подражая традиционной манере разговора отца и прадеда, сказал Гурген и твёрдо посмотрел на всех членов комиссии.

Он понимал, что перечеркнул свою блестящую карьеру, но понимал и другое: он думает так же, как отец. Смысл того разговора до Гургена дошёл ещё в школе. Тогда он решил, что станет хорошим специалистом и вернётся в Деревню. Гурген боялся, что это чувство ослабнет, притупится, что к концу учёбы он полюбит большой город, забудет запах родной Земли. Но нет – каждый раз, возвращаясь на каникулы домой, он осознавал, что только здесь дышит полной грудью.

Фанфары! Фейерверк! Карнавал! Обвязанный красным бантом новенький «Жигуленок» посреди этого праздника! Всё это отразилось на лице председателя, но… с внутренней стороны лица. Внешне он был поражён сознательностью молодого, можно сказать, коммуниста, не ищущего лёгких путей, осознающего тяжёлое положение советской деревни и готового потратить свою жизнь и знания на благо родного края.

– Это ваш, правильный выбор, молодой человек. Поздравляю!–с чувством сказал председатель комиссии и, поджав уголки губ, подписал направление.

Деревня

Было семь утра. Такого же утра, как и всегда. Во дворе надрывался петух, а на плите чайник. Гурген согласно своему распорядку дня задумчиво рассматривал большой палец ноги. Казалось, вот-вот гениальная мысль озарит сознание, но именно в этот неподходящий момент, тяжело дыша, с полными вёдрами воды вошла Кнарик. Поставив вёдра и упершись руками в бока, она уставилась на мужа.

Время стало материальным, даже секунды стали видны, которые, взявшись за руки, как детсадовские дети, медленно друг за другом топали на запад. Пройдя несколько шагов, они вдруг сбились в кучку и присели у стены. Время остановилось.

Гурген делал вид, будто не замечает Кнар, но её взгляд грозил прожечь его насквозь. Резко повернув голову, он произнёс три буквы:

– Что?

– Зурна! – зло и спокойно парировала Кнар.

Гурген, опустив ноги, сел. Палец задёргался, отображая умственные процессы хозяина. Несколько раз моргнув, Гурген понял, что не понял.

– Какая зурна, Кнар-джан? – удивлённо спросил он.

– Та, которая будет играть на шестидесятилетии величайшего бездельника этой маленькой, но трудолюбивой Деревни, возомнившего себя непонятым, неоценённым и преданным.

Глаза потухли, палец обмяк. Гурген лёг обратно и тупо уставился в потолок. Спорить с явно обезумевшей женщиной он считал ниже своего достоинства.

Но что-то было не так. То ли муха на потолке, сдвинулась чуть левее, то ли тахта стала жёстче. «Кнарик!» – взорвалось у него в голове. Жена не ушла на кухню, как обычно. Она всё ещё стоит рядом и, что самое необъяснимое, продолжает говорить.

Во взгляде Гургена, в единый коктейль смешались недоумение, суровость и интерес. Впервые в жизни – образцовая, покорная армянская женщина, дочь, сестра, жена, мать, хранительница очага и семьи, Кнарик – позволила себе слегка усомниться в действиях своего мужа. Она говорила не задумываясь, выплёвывая слова, мысли, накопившиеся за последние семь лет. Чуть-чуть располневшее, но сохранившее формы и упругость, тело от волнения и перевозбуждения колыхалось, пышная грудь вздымалась чаще и с большей амплитудой. Это было так возбуждающе, что Гурген… возбудился.