– Совести у тебя нету! Денег не зарабатываешь, понимаю – нет работы. Но по дому-то что-то можешь сделать? Лежит он! Дом разваливается, а он лежит! Поднимись, крышу залатай, второй год уже протекает. Дверь коровника почини. Дров наломай. В подвале три года как лампочка перегорела. Поменяй! Заодно и картошки принеси. Тяжело мне, не могу, не могу! Понимаешь? Устала, не могу…

Крупные слёзы покатились по щекам этой немолодой, но всё ещё очень красивой женщины. Голос затих, плечи опустились, и Кнарик, присев на край стула, тихо заплакала. Второй раз в жизни. Первый раз она плакала от радости, что муж не выгнал её из дома, а сейчас это были слёзы бессилия.

Гурген встал. При виде женских слёз, как и все мужчины, он был испуган и нерешителен. Осторожно подойдя к жене и положив руку ей на плечо, он, собравшись с духом, произнёс:

– Ну ладно, ладно, не плачь. Завтра с утра всё сделаю.

– Честно? – без энтузиазма спросила Кнар.

– Да! А сейчас на стол накрой, позавтракаем. Проголодалась, наверное? Всё утро хлопочешь по хозяйству, – заботливо сказал он.

Ах уж эти женские слёзы! Они как радуга после дождя. Вот её нет, а вот она есть. Вот она есть, а вот её нет. На Гургена смотрела та самая, какой он знал её до замужества, строптивая Кнарик. Гроза ухажёров, заноза для родителей и неоспоримый лидер детворы. А слёзы? Радуга!

Кнарик встала и глядя, фирменным взглядом Гургена, на самого Гургена, спокойно сказала:

– Слушай меня, муж мой. Сегодня будут твои последние завтрак, обед и ужин. Если ты завтра не сделаешь всё, что я сказала, то будешь грызть те самые ненаколотые дрова. Понял?

– Понял, понял. Завтрак давай, – Гурген выиграл время, но понимал, что дела сделать придётся.

«Какая она всё-таки красивая», – подумал он, глядя на уходящую жену.

Гурген

Гурген вернулся в Деревню «на белом коне». По грунтовой Дороге медленно, покачиваясь и урча от осознания собственной значимости, в Деревню въехала машина. Красный «Москвич» (в данном контексте, собственно, «белый конь») являлся единственным автомобилем не только в Деревне, но и во всей округе. (Поэтому каждый его выезд и въезд сопровождался народным гулянием, переходящим во вседеревенское застолье.)

С раннего утра Деревня была на ногах: не каждый день возвращается окончивший институт, можно сказать, выбившийся в люди односельчанин. Все знали, что Ва́ник, отец Кнарик и владелец автомобиля, поехал за выпускником в город, и нынче они должны вернуться. Для кого-то это возвращение было неожиданным, для кого-то странным, а для незамужних девушек долгожданным и обнадёживающим. Столы были накрыты, мясо для шашлыка и хашламы подготовлено, кувшины с вином и бутылки с самогоном из панды ( дикой груши) выставлены в ряд. Мужчины в костюмах и остервенело начищенных сапогах, женщины в праздничных одеяниях и с умилением в сердцах, молча ждали вдоль Дороги. Даже до омерзения шумные и активные дети, ощущая всю торжественность момента, как-то подувяли и притихли рядом со взрослыми.

Посреди Дороги вот уже три часа, широко расставив ноги, стоял Вардан – отец Гургена. Он ждал сына. Единственного, ради которого, после смерти обожаемой жены, жил последние три года. От ответа на лаконичный, но ёмкий вопрос «Ну?» зависела его жизнь и веселье односельчан. Зажгутся ли костры для яств и откроются ли кувшины для возлияний – или все пойдут по домам, а он на своё Поле, чтобы под огромным Камнем умереть от горя, разочарования, предательства и одиночества.

И вот по грунтовой Дороге в Деревню въехала машина. На грязном капоте под ярким полуденным солнцем искрился