– А если лечение не поможет?

– Тогда мы будем рассматривать другие варианты. Более мощные слуховые аппараты, кохлеарную имплантацию. Современные технологии позволяют людям с тяжелой потерей слуха вести полноценную жизнь.

Кохлеарная имплантация. Я слышал об этом, но никогда не думал, что эта тема может коснуться меня лично.

– Сколько времени займет лечение?

– Курс преднизолона – две недели. Эффект, если он будет, станет заметен в первые дни. Параллельно мы проведем дополнительные процедуры – гипербарическую оксигенацию, физиотерапию.

Выходя из клиники, я чувствовал смесь облегчения и тревоги. Облегчения – потому что не опухоль. Тревоги – потому что неопределенность в чем-то хуже конкретного, даже страшного диагноза. Когда знаешь, с чем борешься, можешь составить план действий. А когда причина неизвестна, остается только ждать и надеяться.

– Все будет хорошо, – сказала Марина, когда мы садились в машину.

Я посмотрел на нее и понял, что она говорит это скорее для себя, чем для меня. Ей тоже нужна была эта надежда, эта вера в лучшее.

– Да, – согласился я. – Все будет хорошо.

Но в глубине души я уже понимал, что моя жизнь изменилась навсегда. Независимо от того, поможет лечение или нет, я уже не смогу жить так, как жил раньше. Мир стал другим – более тихим, более неопределенным, более пугающим. И мне предстояло научиться жить в этом новом мире.

Первую неделю лечения я провел в состоянии напряженного ожидания. Каждое утро, надевая слуховые аппараты, я надеялся услышать хоть какие-то изменения – возвращение привычных звуков, восстановление четкости речи. Но с каждым днем мир становился только тише.

Преднизолон давал побочные эффекты – бессонницу, раздражительность, скачки настроения. Я стал нервным, вспыльчивым, реагировал на малейшие мелочи. Марина пыталась поддерживать меня, но мое поведение делало это все труднее.

– Антон, завтрак готов, – говорила она утром, а я видел движение ее губ, но звуки доходили как сквозь толстое стекло.

– Что? – переспрашивал я, хотя понимал по контексту, о чем речь.

– Завтрак готов, – повторяла она чуть громче.

– Не кричи на меня! – огрызался я, хотя она совсем не кричала.

Такие сцены повторялись постоянно. Каждый разговор превращался в испытание – для меня, потому что я не мог нормально воспринимать речь, для нее, потому что приходилось повторять, объяснять, подстраиваться под мое состояние.

Работать стало практически невозможно. Я брал больничный лист, но даже дома не находил покоя. Телевизор превратился в источник раздражения – я видел движущиеся картинки, читал субтитры, но живого звука не было. Музыка, которую я любил, стала недоступной. Мир обеднел, стал плоским и безжизненным.

Марина старалась поддерживать привычный ритм жизни. Она рассказывала о работе, делилась новостями, пыталась вовлечь меня в разговоры. Но мне становилось все труднее следить за ее речью, особенно когда она говорила быстро или эмоционально.

– Сегодня к нам в офис приходил новый клиент, – рассказывала она за ужином. – Такой интересный проект, мы будем разрабатывать дизайн для сети кафе…

Я смотрел на ее лицо, пытался читать по губам, но быстро уставал от такой концентрации. Слова размывались, смысл терялся, и я чувствовал себя все более изолированным от ее мира.

– …а еще Света сказала, что они планируют корпоратив в следующем месяце, помнишь, я рассказывала…

– Угу, – кивал я, потеряв нить разговора еще несколько предложений назад.

– Антон, ты меня слушаешь?

– Конечно, слушаю, – раздраженно отвечал я. – Ты говорила про кафе.

– Я уже пять минут рассказываю про корпоратив. Про кафе было в начале.