– МРТ? – Ее голос дрогнул.

– Она подозревает… – я запнулся, не в силах произнести слово "опухоль" вслух. – Нужно исключить серьезные причины.

Марина побледнела, но тут же взяла себя в руки.

– Хорошо. Мы это пройдем. Вместе.

До процедуры оставалось несколько часов, и мы решили пойти домой. Дорога прошла в молчании – не потому, что нам нечего было сказать друг другу, а потому, что слова казались бессильными перед лицом надвигающейся неизвестности.

Дома я принял первую таблетку преднизолона, запив ее водой. Лекарство было горьким, и я подумал, что это символично – все в моей жизни сейчас стало горьким и трудным для восприятия.

– Может, поешь что-нибудь? – предложила Марина.

Я покачал головой. Аппетита не было совсем. Вместо этого я лег на диван и закрыл глаза, пытаясь найти хоть немного покоя в этом хаосе мыслей и эмоций.

Марина села рядом, положила руку мне на плечо. Мы молчали, но это молчание было теплым, поддерживающим. В такие моменты понимаешь, что иногда присутствие близкого человека важнее любых слов.

В половине четвертого мы поехали в клинику на МРТ. Процедура оказалась настоящим испытанием – лежать неподвижно в замкнутом пространстве, слушая (или, в моем случае, скорее чувствуя вибрацию) работу аппарата. Тридцать минут показались вечностью.

– Результаты будут готовы завтра утром, – сообщил техник, когда все закончилось.

Еще одна ночь неизвестности. Еще одна ночь страхов и предположений.

Вечером, лежа в постели, я думал о том, как быстро может измениться жизнь. Три дня назад я был обычным человеком с небольшими проблемами со слухом, которые успешно компенсировались аппаратами. Сегодня я лежу и ждет результатов МРТ, которые могут кардинально изменить всё.

Марина спала рядом, и я чувствовал тепло ее тела, слышал (или скорее ощущал) ритм ее дыхания. Что будет, если диагноз окажется серьезным? Сможет ли она справиться с этим? Захочет ли она остаться рядом с человеком, который может стать совсем глухим или еще хуже?

Эти мысли терзали меня до самого утра. Сон приходил урывками, полный кошмаров и тревожных снов. Я просыпался в холодном поту, прислушивался к тишине, которая становилась все более полной и пугающей.

Утром мы снова поехали к Елене Владимировне. В руках у нее была папка с результатами МРТ, и по ее лицу я не мог понять, хорошие новости или плохие она нам сообщит.

– Присаживайтесь, – сказала она, указывая на стулья.

Мы сели, и я почувствовал, как Марина взяла меня за руку. Ее ладонь была влажной от волнения.

– МРТ не показало структурных изменений, – начала врач, и я почувствовал, как с плеч сваливается огромный груз. – Никаких новообразований, воспалительных процессов или других патологий в области внутреннего уха и слуховых нервов.

– Значит, не опухоль? – переспросил я, чтобы убедиться, что правильно понял.

– Нет, не опухоль. Это хорошая новость.

– А плохая? – спросила Марина.

Елена Владимировна помолчала.

– Плохая новость в том, что мы не знаем причину вашего ухудшения. Иногда внезапная сенсоневральная тугоухость развивается без видимых причин. Это называется идиопатической формой.

– То есть вы не знаете, почему это произошло?

– К сожалению, нет. Но отсутствие структурных изменений означает, что у нас есть шансы на восстановление слуха при правильном лечении.

– Какие шансы?

– Сложно сказать точно. При лечении кортикостероидами в первые дни после начала заболевания восстановление происходит примерно в тридцати процентах случаев. Частичное восстановление – еще в тридцати.

Я быстро подсчитал: получается, что в сорока процентах случаев слух не восстанавливается вообще.