Она закурила очередную ментоловую сигарету и направилась в порт, где собиралась нанять баржу, чтобы уплыть на остров Гринвуд. Табачный дым разбередил память, она вспомнила о начале переписки с дядей, о первом послании из той пачки писем, которые хранила в коробке из-под обуви, засунутой куда-то в машине с другими ее детскими безделушками. Когда Уиллоу его написала, ей было шесть лет, и по детской наивности она спросила дядю, почему он не может приехать на празднование ее дня рождения и покататься на пони, которого арендовал отец, почему судьи и полиция не разрешают ему ее навестить.

Я взял чивото, – было написано в его малопонятном ответе.

Какой чивото? – спросила она в ответном письме.

Чивото што нимагло быть маё.

Конечно, он был к ней добр, ее странный осужденный дядя. Было время, когда его письма составляли для нее единственную возможность почувствовать, что к ней относятся как к ребенку. Но теперь, когда он вернулся в мир, она ощутила всю силу его загадочной привязанности и вымышленной близости, как ему казалось, разделяемой ею. Эта странность дополнялась непонятными книгами, которые он хотел ей подарить, и придуманными им без ее ведома прозвищами. Поэтому ей было по барабану, увидит она его когда-нибудь снова или не встретится с ним больше никогда. В конце концов, ей стало ясно, что таинственный дядя – это всего-навсего еще один Гринвуд, который хотел, чтобы она была такой, какой она на самом деле не являлась.

В ту ночь до хижины Эверетта Гринвуда донесся громкий звук. Как будто кто-то о чем-то просил не смолкая, было невозможно не обращать на это внимания. Иногда по ночам, особенно когда шел дождь, он слышал пыхтенье паровозов, перевозивших уголь на баржи в порт неподалеку от Сент-Джона, или крики животных – при родах или перед смертью. Но этот звук, как ему показалось, был не от мира сего.

Он два раза собирался взять керосиновую лампу и идти на поиски источника этого звука – и будь что будет, – но, к счастью, где-то через час звук стих, и он снова заснул.

Незадолго до восхода солнца по талому весеннему снегу Эверетт отправился вставлять трубки для сбора кленового сиропа, испытывая облегчение от того, что назойливый звук стих. Если бы его попросили какие-нибудь представители власти – например, федеральные полицейские или судейские, – возможно, он смог бы тот звук опознать. Но другая, трусоватая часть его существа скорее заявила бы, что это просто два клена на ветру терлись друг о друга или рыжая лиса попала в один из его капканов, поставленных на зайца.

Вот-вот наступит апрель, кленовые леса еще стоят без листвы, там свежо от талой воды. Сок от самых их корней может начать течь в любой день, и Эверетт должен установить свои трубки, чтобы освободить деревья от сахара. Он знает, что хозяин этого леса один очень богатый человек. Этот человек редко сюда наведывается взглянуть на свою собственность, разве что изредка приедет поохотиться на тетерева и лисицу с гостями в роскошных охотничьих костюмах, трубящими в рога, с патронами в десять раз большего калибра, чем нужно для охоты на мелкую дичь. Так что скрывать Эверетту особенно нечего.

Он открыл для себя эти леса лет десять назад, когда в пьяном угаре свалился с поезда и здесь очухался. После войны – времени жизни, о котором ему хотелось бы забыть, – он несколько лет бродяжничал и ездил по железной дороге. В основном он зайцем таскался без цели, часто пьяный в дупель, крал мелочь у таких же бродяг, стучался в двери домов и просил еду, предлагая взамен нарубить дров. В те годы он иногда взбирался на высокие железнодорожные эстакады, пошатываясь на ветру, и собирался спрыгнуть вниз, представляя, какое облегчение снизошло на него, если бы его голова раскололась об острые скалы.