– Много воды утекло с тех пор, когда я был вместе с человеком, который оставался со мной по собственной воле.

– Почему вы с отцом не разговариваете? – засыпая, спросила она.

Эверетт глубоко вздохнул.

– Харрис мне кое-что сделал, – ответил он. Голос его от травки осип, дядя явно был настроен на философский лад. – То, что он сделал, хорошим поступком назвать никак нельзя. Но я понимаю, почему он так поступил. Он защищал то, что ему было дорого. То, что в итоге он все равно потерял.

– Дай-ка я угадаю, что он защищал, – сказала она. – Наверное, то, что хранят в банке.

– Что-то в этом роде, – уклончиво произнес Эверетт.

– У Харриса есть талант разрушать все, к чему он прикасается. Достаточно взглянуть на гектары вырубленных лесов, от которых остались одни пеньки да кучи обрубленных веток. Но, должна тебе сказать, для него было очень важно, чтобы за тобой поехала я. Он мне за это предложил жить на острове Гринвуд сколько я захочу.

– Очень щедро с его стороны, – сказал дядя и добавил: – Место там замечательное.

– Ты там был?

– Нет, – ответил он. – Но мне рассказывали.

– Ну да, больше всего Харрис любит, чтобы делали то, что ему хочется. Он от этого чувствует себя всемогущим.

– Знаешь, поначалу я разволновался, когда узнал, что ты приедешь за мной. Я понятия не имел, что тебе говорить, как себя вести, – признался Эверетт, и голос его вдруг сорвался от нахлынувших чувств. – Но я тебе передать не могу, как это здорово. Просто видеть тебя. Так давно все это было! С тех пор ты так выросла и стала еще прекраснее, чем я себе тебя представлял, Под.

Уиллоу даже подскочила, ударившись головой об алюминиевую распорку палатки, – на мгновение у нее возникло какое-то более чем странное воспоминание.

– Как ты меня назвал?

– П-прекрасной? – заикаясь, спросил он. – Извини, я так сказал без задней мысли. Я долго ни с кем не разговаривал. А от этой твоей травки у меня голова кругом пошла.

– Да нет, что это за имя – Под?

– Ох, – разнервничался он, – это просто прозвище такое, я так тебя называл, когда ты была совсем крошка, такая потешная. Как пакетик маленький, полный жизни.

– А мне казалось, ты вообще со мной дела не имел, когда я была совсем маленькой, – холодно произнесла Уиллоу.

– Д-да, – снова стал заикаться он. – Верно.

На нее вдруг навалилась страшная усталость от прошедшего дня: гнетущей тюрьмы, неясного будущего, отказавших фар, мучительной тревоги из-за черного седана. И теперь ее окончательно доконали нелепые тюремные фантазии обкурившегося дяди о том, как он за ней ухаживал, когда она была еще совсем крошкой.

– Сделай одолжение, оставь свои прозвища при себе, – сказала Уиллоу, легла и удобно устроилась в спальном мешке. – Я сюда не развлекаться приехала, понял? Я уже давно не ребенок. И уж точно не чья-то любимая игрушка.

Последовало продолжительное молчание.

– Ты права, – ответил Эверетт так тихо, что она едва его услышала. – Ты не игрушка. Не буду больше об этом говорить. Спокойной ночи, Уиллоу.

Они встали утром, не сказав друг другу ни слова – еще не развеялся неприятный осадок от вчерашнего разговора, – выпили горячего черного чая и позавтракали овсяными хлопьями, которые для экономии времени Уиллоу замочила на ночь. Следующие пять часов, спускаясь с гор к Ванкуверу, они молча ехали в сизом тумане, окутывавшем дорогу.

В городе Уиллоу поставила машину в проезде за полицейским участком, где должен был отметиться Эверетт, задвинула шторки на окнах, надела парик с солнечными очками и в ожидании возвращения дяди одну за другой курила свои ментоловые сигареты. Когда он пришел, она отвезла его в расположенный на уровне моря аэропорт и припарковала микроавтобус в зоне разгрузки. Там она подождала, пока Эверетт соберет свои тюремные пожитки. Потом Уиллоу переставила микроавтобус на оживленную стоянку с множеством машин, некоторые из которых оказались черными седанами. Но разве в этом было что-то удивительное? От ядовитых выхлопов перехватывало дыхание. Когда у них над головами с жутким воем проносилось белое брюхо самолета, дядя каждый раз вздрагивал, как дикий олень.