C грехом пополам Лиам прополз на локтях еще шесть ступенек и, вконец обессилев, упал на верхнюю лестничную площадку. Через некоторое время он приподнялся на одной руке, напряг спину и, потянувшись к ручке, отворил тяжелую стеклянную дверь. Кончалась осень, морозный воздух снаружи чуть не обжигал кожу. Было позже, чем ему казалось. Холодное солнце закатывалось за аккуратную рощицу вязов и магнолий, на равном расстоянии друг от друга умело посаженных вокруг дома дорогим ландшафтным дизайнером.

Лиам полз вдоль кирпичной дорожки, упираясь голыми локтями в морозный грунт. Когда он достиг вымощенной восьмигранными брусками цвета ржавчины подъездной дороги, стал виден его белый рабочий микроавтобус, припаркованный в тридцати с небольшим метрах около оборудованного под мастерскую сарая. Он позвал Альвареса, но дверцы машины остались закрытыми. Помощник, видимо, заснул. Хотя скорее играл по телефону, надев наушники.

Он оперся на руки, приподнялся, прикинул расстояние, которое ему предстояло проползти, и в отчаянии уткнулся лицом в холодную землю. Ему показалось, что у него в ломящих до одури плечах и зудящем позвоночнике именно теперь сосредоточилась усталость всех лет тяжкого труда, напряженной работы и трудной жизни, именно теперь все его беды и несчастья дали о себе знать. Еще никогда он не чувствовал себя таким изможденным. Внезапно он ощутил странную влажность в штанах, будто его там щекотала теплая струйка. Он повернулся на спину, протянул дрожащую руку вниз, под ремень, потом сунул ее в ширинку рабочих штанов «Кархарт». Пальцы стали влажными и теплыми, в нос ударил резкий запах мочи. Он не обмачивался с тех пор, как сидел на дюжине доз оксикодона в день и запивал их восемью банками пива «Лаки лагер».

Надо было продолжать двигаться, иначе его опять затянула бы трясина воспоминаний. Он снова перевернулся на живот и с мучительной болью пополз дальше как диверсант по земле, накрытой покрывалом промерзших листьев. Он всегда воспринимал собственное прошлое как прицеп, который приходилось тащить за собой по жизни, и нельзя было остановиться, потому что тогда этот прицеп наехал бы на него, сбил с ног и раздавил. Лиам полз, работая локтями так споро, как только мог, но чувствовал, что разум его мутится и дает сбои. Ползти быстрее он уже не мог при всем желании. У него не осталось выбора – прицеп памяти догнал его и переехал.

Когда Лиаму исполнилось шестнадцать лет, Уиллоу повела его в настоящий ресторан, что случалось нечасто.

– Пришло время всерьез обсудить, кем ты собираешься стать, – сказала она. Сын тем временем бросал на нее скептические взгляды, отрываясь от бифштекса, который заказал только для того, чтобы ей досадить. – Ты ведь не хочешь, чтобы я вечно таскала тебя с собой, правда?

Мать всегда надеялась, что он станет художником, поэтом, воспевающим природу, или мистиком-хиппи, как тот мужчина с наивным взглядом, которого она в то время обхаживала. А может быть, он выберет стезю выдающегося ученого – профессора марксистской социологии или бородатого биолога и посвятит жизнь изучению деревьев. Но лучше всего, если он станет адвокатом, который будет истово, как цепной пес, защищать природу и бескорыстно бороться с компаниями, вырубающими леса, и нефтяными магнатами. Но Лиама никогда не волновали ни политика, ни искусство, ни абстрактные рассуждения. С ранних лет он восхищался тружениками, такими людьми, которые зарабатывают на жизнь собственным трудом, как его дед Харрис или Темпл, тетка Уиллоу. Назло матери Лиам нередко задумывался, не заняться ли ему лесозаготовками, хотя отлично знал, что теперь эту работу делают валочно-пакетирующие машины. Они сами могли сровнять с землей целый лес, и при этом человеку даже не надо было касаться древесной коры. Когда Лиам сказал ей, что хочет пойти работать подмастерьем к плотнику и собирается учиться в местном колледже, чтобы получить лицензию на самостоятельную работу, Уиллоу сразу как-то сникла, взгляд ее погас, и она попросила счет.