– она где-то слышала такое выражение. В принципе, она никогда не испытывала восторга при мысли о материнстве. С непристойными (по крайней мере, для него) зарослями волос под мышками, всегда готовая лихорадочно побросать их вещи в «вестфалию» и нестись невесть куда, она была для него как тест Роршаха, как размытый образ облака, плывущего через весь его мальчишеский горизонт. Мама меняла свои решения с такой быстротой и убежденностью, что это его ужасало. Если серьезная и уважаемая компания совершала какой-то небольшой экологический грех, Уиллоу больше никогда не пользовалась ее продуктами. Если любовник, пытаясь ее поддеть, вступал с ней в пустой спор о нарушении каких-то прав военно-промышленным комплексом, она больше никогда не появлялась на своей «вестфалии» в том городе, где он жил. Лиам всегда помнил, что само его выживание зависело от таких же внезапных перемен ее отношения к нему. Поэтому он лез вон из кожи, чтобы сделать ей приятное: повторял ее выражения, ходил, как оборванец, в тряпках, которые она покупала ему на барахолках, восхищался приводившими ее в восторг закатами и деревьями.

Уиллоу, наверное, в чем-то можно было сравнить со странствующим монахом, который постоянно покуривал травку и питался в основном горохом и соевым молоком. Она сама выжимала молоко. Ее истинной религией была Природа, с особой силой она проявлялась в отношении к деревьям. Ее вера в зеленые растения была чиста и беззаветна, как у любого буддиста, готового принести себя в жертву. Именно поэтому больше всего на свете Лиам боялся ее страстной преданности защите природы – он знал, что рано или поздно эта страсть сможет навсегда ее у него отнять.

Они ехали несколько часов, потом остановились на ночевку в лесу у реки где-то посреди штата Вашингтон. Уиллоу залила рис водой и варила его на маленьком огне пропановой горелки, которую всегда возила с собой в машине. Одновременно мать вслух читала книгу «Ласточки и амазонки», которая ей нравилась еще в детстве, хоть была «от начала до конца буржуазной». Позже Лиам никак не мог заснуть, лежа под навесом на крыше «вестфалии». Его даже подташнивало от страха, так он боялся, что нагрянет дорожный патруль, полицейские начнут стучать хромированными фонарями в запотевшие окна микроавтобуса, найдут травку и пакеты с сахаром, засадят маму в тюрьму, а его упрячут в какой-нибудь американский сиротский приют, где у всех детей есть выкидные ножи. Уиллоу тем временем беспокоила тема более общего порядка. При свете фонарика она пила свой специфически заваренный чай и записывала последние соображения о том, как остановить продолжавшуюся вырубку лесов на северо-западном побережье Тихого океана.

На первый взгляд, его мать представлялась фанатично преданным своему делу защитником природы, но Лиам знал ее маленькие секреты. Травку и грибы она держала в основном в открытых местах, но в «вестфалии» у нее были тайники, где хранились ее богатства. Флакончик «Шанель № 5» был засунут между трухлявыми сиденьями. Пакетики с отличным английским чаем лежали на самом дне бардачка. Мало кто из других защитников природы, с которыми она общалась, знал, что его мать росла в очень богатой семье. За усадьбой, где прошло ее детство, следил садовник, там была конюшня, где ей давали уроки верховой езды, она училась в частных школах, носила формы из шотландки, в общем, имела все, что можно пожелать. Ее отец Харрис Гринвуд в 1919 году основал компанию «Древесина Гринвуд» и нажил целое состояние так, как это делалось тогда в Канаде: разорял природные богатства и с огромной прибылью продавал добычу. Он умер, когда Лиам был еще совсем маленьким, но навсегда остался человеком, перед которым внук втайне преклонялся. Дед, по крайней мере, создавал настоящие, вполне осязаемые вещи, а не то, в чем Уиллоу видела свою цель и что называла «обеспечением информированности». Смысл этого выражения Лиам так и не смог постичь.