– «О чем ты? Во-первых, ветер, конечно, тот еще затейник, но мы с ним давние друзья.

А во-вторых, я ни в коем случае ничего здесь осквернять не планирую. Я лишь зрела и пыталась оживить хотя бы горстку этой холодной и безжизненной земли».

– «С этой землей все в порядке.

– Это моя долина. Моя земля. Моя башня. И ты не смеешь растить здесь свои мерзкие мысли.

Я видел… когда коснулся твоего ростка. Видел все эти отвратительные и лживые фантазии. Оставь их в своем безумном разуме и больше не смей насмехаться надо мной своей наивностью, иначе в следующий раз я все же выкорчую тебя этой палкой».

– «Так ты ви-идел?!» – протяжно и восторженно сказала Бэлли.

«Духи природы говорили, что мы можем делиться своей памятью через лепестки, но ранее мне это не удавалось.

…А что не так с моими воспоминаниями? Там так много тепла и любви…» – возвращаясь в свои мысли, умилительно мелодично заговорила Бэлли.

– «Там сплошная фальшь и иллюзия», – резко прервал ее Морн.

– «Нет же. Это все правда!» – твердо ответила Бэлли.

– «Правда?! Не рассказывай мне о правде. Ты и понятия не имеешь о том, каков мир на самом деле!» – ожесточив черные точки, рявкнул Морн, и тени поддерживающе зашевелили его локоны.

«Ты восторгаешься детьми, бегающими по полям, как будто они – воплощение чистоты и радости. Но ты не видишь, что скрывается за их улыбками, не знаешь, как они могут быть жестоки».

Бэлли слегка наклонила стебелёк, её свет стал чуть тусклее:

– «Я вижу их радость, их смех. Разве это не прекрасно?»

Морн сухо и театрально засмеялся, но голос его при этом звучал горько:

– «Прекрасно?! Вот тебе другая история про мальчика, который так же бежал по полю, но только совсем не за бабочками, а во имя спасения. Он бежал босой и избитый, держась за раненое колено, надеясь, что в этот раз ему удастся найти убежище среди вашей зелени. И что же вы, самохвальные зеленые отростки, сделали? Вы продолжали молчаливо смотреть на закатное солнце, равнодушно не обращая внимания на его слезы, страх и безнадежность. И даже когда его поймали и ваши листья окрапились красным, вы продолжали делать вид, что его там нет, лицемерно распуская блевотные сладкие ароматы и играя с лучиками солнца.

Предположу, что у тебя нет такой «памяти» из всех твоих цветений, верно? Ни у кого из вас нет! И почему же, скажи мне, заблудший светящийся сорняк?» – процедил он.

«Не потому ли, что об этом не сложишь очередную слащавую, покрытую коростой лжи историю? Вы все слепы и омерзительны!», – отдернув голову, заключил Морн.

Сердцевина Бэлли стучала так громко, что некоторые слова заглушались гулким «бух-бух-бух» внутри нее.

А тени, заметив ее растерянность, медленно стали расползаться по неоднократно порванной и залатанной рубахе Морна.

– «Молчишь?» – прошипел он.

«Неужели очарована моим рассказом? Может, даже предоставишь ему место в своих воспоминаниях? По дрожащему свечению вокруг тебя посмею предположить, что нет», – продолжал Морн, и раскаленные угольки его глаз с каждым выпаленным словом все больше погружались в темноту.

«А твой священник…» – Морн замер на мгновение и его голос стал тише.».. Он никто иной, как трус. У него просто не хватило смелости бороться со злом, поэтому он молчаливо и смиренно принял его в свои объятия. Ты считаешь, что он сделал этот мир лучше?

Такие «праведники» с распростертыми объятиями принимают любое зло и несправедливость этого мира, лишая его возможности на исправление или на осознание греховности своих поступков.

Но разве боль должна быть отпущена без расплаты? Разве тот, кто сломал чужую жизнь, должен найти утешение, а не суд? Они не очищают души – они потворствуют греху.»