Папа провёл ладонью по лицу, будто не мог поверить.

– Как? Почему? Кто?.. – его голос сорвался.

Я не ответила. Только сжала губы. Потому что в этот момент ответ стоял за моей спиной – в лице того, кто всё это знал, но не сказал мне ни слова.

Мама подошла чуть позже, медленнее. В её глазах была та мягкая тревога, которая бывает только у женщин, чьи дети переживают нечто невысказанное. Но вместо того, чтобы сразу подойти ко мне, она посмотрела в сторону, где сидел Алекс. Он был в углу, опустив голову, локти на коленях, пальцы сжаты в кулаки. Он выглядел не как герой, спасший жизнь. А как мальчик, которому страшно снова потерять что-то важное.

Мама подошла к Алексу, уже понимая, кем он стал для Карин. Потому что семья – это не только кровь. Это выбор. Это близость. Это те, кто остаются рядом, когда рушится всё. Она подошла к нему тихо, почти незаметно, и погладила по голове – аккуратно, как будто касалась раны.

– Всё хорошо, – прошептала она, как мать, – ты рядом. А значит, она будет жить.

Алекс не ответил. Только поднял глаза – и они блестели. Без слёз. Но в них стояла целая жизнь. И вдруг… он позволил. Позволил себе склониться к её плечу. Позволил ей обнять себя.

– Я… – выдохнул он, голос сорвался. – Я так боялся. Я думал, что она… А потом… потом я увидел, как она держит мой номер. И понял – если я не успею, я сам с этого обрыва шагну.

Мама крепче обняла его, прижимая к себе.

– Тш-ш. Не надо. Ты успел. Ты сделал невозможное.

И вдруг он выдохнул – сдавленно, громко, как ребёнок, который больше не в силах держать всё внутри. Слёзы полились тихо, беззвучно. Но каждая – как тяжёлый камень внутри.

Она обвила его, как родного, прижала к себе, не торопя, не жалея – просто была рядом. Алекс вдохнул – резко, будто в первый раз за долгое время – и закрыл глаза.

Он не помнил, когда в последний раз кто-то делал это.Когда к нему прикасались не потому, что он сильный, не потому, что весело, не потому, что должен… а просто потому, что он – человек. Мальчик. Сын. Потерянный, одинокий. Живой.

Его родители погибли, когда он был ребёнком. С тех пор он научился держать всё внутри. Шутками. Бровями. Громким голосом. Но сейчас – не прятал. Не играл. Просто дышал.

И я смотрела на это. Смотрела – и знала, что всё вокруг треснуло. Но ещё держится. Пока мы держим друг друга. А Виктор… всё ещё стоял. Где-то рядом.

В тишине. И теперь он знал, что я чувствую.

Виктор стоял чуть в стороне. Он не подходил сразу – не из страха, он не знал, что это такое. А потому что… знал меня. Знал, как я умею молчать – так, что это громче любого крика.

Он ждал, пока уляжется боль, пока утихнет буря внутри. Но я видела, как он сжимал пальцы. Видела, как в его взгляде билась привычная сдержанность – а под ней что-то живое, острое, почти… раскаивающееся.

Он сделал шаг вперёд. Тихо. Без лишних слов.

– Влада…

Я не обернулась. Не сразу. Я стояла, глядя на маму, которая всё ещё держала Алекса, будто его не отпускали годы, а не минуты. Я не могла дышать ровно. Я чувствовала, как трескается во мне что-то. Между благодарностью и болью. Между «спасибо» и «как ты мог».

– Влада, – повторил он, чуть тише, – ты злишься. Я понимаю.

Я обернулась. Медленно. Наши взгляды встретились.

– Нет, Виктор, – сказала я почти спокойно. – Ты не понимаешь.

Он замер. Его лицо оставалось спокойным, но в глазах… был намёк на рану.

– Я спасал тебя. Твоё имя. Твою семью. Этот вечер. Всё, что ты несла на себе.

– Ценой молчания? – я вскинула подбородок. – Ценой того, что Карин умирала, а я улыбалась пока разливали вино по бокалам? Я должна была знать. Это не твой выбор. Это мой.