Ах, как неправдоподобно молоды мы были, как безоглядно, бесшабашно и оголтело надеялись на перемены и знать не знали, какие за порогом зреют времена. Как сказал народ, до порога – одна дорога, за порогом – семь дорог. Да и что нам печали строить, молоды бывали, на крыльях летали, молод был да пригож, всюду вхож, но и то верно, молод овощ зелен, молод ум зыбок. Ежели копнуть глубже, молод знал голод – отъелся и позабыл, молод мёд, так и сон неймёт, молодой квас играет, час наступит, квас дойдёт.

По совести говоря, кто знает, какие нынче времена – лучше, хуже, поди, разбери. Стоило, однако, полноценным зрением глянуть на дом колхозника, картина вырисовывалась неутешительная вполне. В глаза бросались изветшалые архитектурные излишества в помпезном стиле, облезлые колонны и пилястры, ободранный греческий ордер, растрескавшаяся лепнина на классическом портике с государственным гербом – облупленный земной шар в обрамлении искрошившихся колосьев и лент. Довольно беглого взгляда, чтобы нахлынули воспоминания, зримый привет из минувшего времени, в котором многим из нас довелось жить.

Если подходить трезво и обходиться без придирок, за внешним великолепием архитектуры в доме колхозника таился один маленький изъян, мелкая деталь, буквально микроскопическая или вообще незначительная подробность, заметить которую мог лишь откровенный недоброжелатель, скрытый враг, злопыхатель и оппортунист. Говоря короче, в доме колхозника отсутствовал туалет. То есть, в принципе, вообще и напрочь. Целиком и полностью, как говорится.

Впрочем, мы – люди привычные, что нам стоит дом построить, нарисуем, будем жить. А на безрыбье и рак – рыба, значит, радуйся, повезло с ночлегом, на худой конец, есть крыша над головой. Что касается туалета, пустяки, обойдёмся без излишеств, мы – народ бывалый, тёртый, бедовый, стреляные воробьи, нам от рождения присуща закалка за исключением отдельных избалованных персон, которых можно по пальцам пересчитать, или того меньше.

В общем и целом, без лишних слов и долгих рассуждений или, говоря иначе, не мудрствуя лукаво, Колыванов остановил фуру возле дома колхозника, ни один мускул не дрогнул на хладнокровном лице.

– Гостиница, – выразительным жестом шофёр указал на здание, но подразумевал, конечно, не архитектуру и не декор, но вложил в жест один-единственный смысл: вылезай, мол, вали, выметайся!

В некотором сомнении и раздумьях Тягин скованно, вяло и как-то незаинтересованно выбрался из кабины. Он ещё не захлопнул за собой дверцу, как в лице у него без видимых причин, без веских оснований появились озабоченность и недоумение, он подозрительно глянул под ноги, принюхался к окружающей атмосфере и стал бдительно озираться, точно ему грозила опасность, точно он почуял тревогу, точно заподозрил покушение на свою жизнь и вот-вот мог подвергнуться нападению.

Надо признаться, он, видно, не зря беспокоился и не напрасно опасался. Тревожный взгляд ощупал соседние палисадники, прошёлся вдоль щербатых плит дорожки, которая вела к массивным, имперского вида дверям, украшенным тусклой бронзой и вычурной резьбой. И пока Тягин оторопело принюхивался и озирался, волнение его крепло и росло.

– Дверцу закрой, – миролюбиво напомнил ему Колыванов.

– Что за вонь? – несдержанно поморщился Тягин.

– Во-первых, не вонь, а запах, – терпеливо уточнил Колыванов. – Во-вторых, такая у нас действительность.

– Какая, к чёрту, действительность?! – привередливо и капризно возмутился напарник и бестактно, беззастенчиво, бесцеремонно, почти развязно выплеснул порцию негодования. – Смердит, как склад дерьма!