По правде оказать, Тягин и пальцем не пошевелит, чтобы превратить Босфор и Дарданеллы в наши внутренние проливы, к чему всегда тяготела Россия. Такой фрукт с лёгким сердцем и, не моргнув глазом, отдаст, как Ленин, туркам Арарат и со спокойной совестью отправится пить пиво или, как ни в чём ни бывало, ляжет спать, а то и пойдёт на танцы – ни угрызений, ни сожалений, ни вздоха, ни слезы. Не зря народ сказал: тошно тому, кто сражается, но тошнее тому, кто останется. Или иначе, а то и тем паче, той же порою, да не той же горою. "Ему хоть трава не расти,” в негативном ключе осудил напарника Колыванов и нелицеприятно додумал заветную мысль до конца: убивают не люди, убивает равнодушие.

Тем временем Тягин продрал глаза и ворочался с боку на бок, потягивался, морщась от неуверенности и неудобства в затёкшем теле.

– Где мы едем? – полюбопытствовал он без всякого интереса и сонно, с мычанием зевал, кряхтел, постанывал, почёсывался, растирая ладонью мятое лицо.

– Калифорния, – с неприязнью и без тени улыбки ответил Колыванов

в досаде на безоблачное существование, на безмятежное состояние, на бесполезную ориентацию и непродуктивное поведение напарника.

– Хорошо бы… – мечтательно отозвался Тягин. – Тепло, Голливуд, апельсины… И дороги – не нашим чета.

– На готовое все горазды, – непримиримо охарактеризовал соплеменников Колыванов, неудовлетворённый иждивенческими настроениями и потребительскими наклонностями соседа, однако не ограничился неутешительным выводом и начистоту выложил наглядные упрёки. – А если враждебная природа? А если неизвестные болезни, губительные болота и дикие воинственные племена? А если незнакомая местность и никакой цивилизации? А если всё с нуля начинать, тогда как?! – с пристрастием вопрошал Колыванов.

Надо ли удивляться, Тягин уставился на него, как баран на новые ворота, если выражаться мягко, а на деле могло сдаться, будто ни с того, ни с сего учудил Василий что-то необыкновенное, необычайное, невообразимое, скажем, плеснул в лицо напарнику ледяной водой.

– Ты о чём, Колыванов? Что имеешь ввиду? – спросил Тягин сам не свой от удивления.

– Знаешь ли ты, что Калифорния была нашей?

– Иди ты! – не поверил Тягин.

– Мы сюда первыми пришли. Известный факт! Аляску обжили и вдоль берега на юг спустились. Тогда здесь никого ещё не было. Кроме индейцев, конечно.

– И что? Почему отдали?

– Далеко. Авиации нет. Радио нет. Телефона нет. Всё на лошадях да на лодках. Письмо в одну сторону год идёт. Со снабжением трудности. Каждый топор, каждую лопату из России вези. И Аляску по той же причине продали. За бесценок отдали. А потом там золото нашли.

– Надо же! A я и не знал. Век живи, век учись, дураком помрёшь. Выходит, это мы Калифорнию открыли?

– Мы, кто ж ещё? С Аляски приплыли. Первые бледнолицые.

– И давно?

– Восемнадцатый век,

– Давно. Теперь уж не вернуть.

– Как знать… – с лукавым значением, почти заговорщицки возразил Колыванов. – Было бы желание.

– Загадками говоришь. Ты мне прямо скажи: есть надежда?

– Надежда умирает последней!

Обладая ясным умом и устойчивой памятью, Колыванов, разумеется, не забыл недавние разногласия и расхождения с напарником во взглядах, за которыми закономерно назрел конфликт, грозящий вылиться в непримиримые противоречия и ярко выраженный антагонизм.

К счастью, нет худа без добра, как нет дыма без огня, пчелы без жала, розы без шипов, семьи без урода, стада без бодливой коровы. А с другой стороны, без росы не вырастит трава, без осанки конь – корова, без соли – стол кривой, без хозяина – дом сирота…

Как человек твёрдых взглядов и принципов Колыванов, разумеется, не мог поступиться убеждениями, однако в силу отходчивого характера и природного миролюбия проявил сдержанность и благоразумие, несмотря на естественную бурю чувств. Тем не менее и однако, Василий колебался, сомневаясь, и сомневался, колеблясь, ломал голову в поисках ответа: открыть ли напарнику сокровенную мечту?