– Элеонора, прошу тебя, она еще совершенное дитя!

– В восемнадцать лет, совершенно выросшая и с такой светлой головой! Нет, папа, у нее в голове полно проказ, и она шалунья, потому мы и обманываемся. У Дикты твердый характер, и если она смеется над так называемыми классовыми предрассудками, то от души. Больше всего я боюсь, что она назло нам влюбится в кого-нибудь совершенно неподходящего.

– Так будем же держаться подальше от тех, кто нам не подходит! Это же так просто. В том и прелесть жизни на природе, что можно избежать наплыва людей. Редкие встречи с бюргерами не в счет. Что ты думаешь о графе Земпере?

Баронесса помотала головой.

– Ничего хорошего, папа. Он несдержан, к тому же беден. У него нет ничего, кроме имени. Кроме того, с Диктой торопиться некуда, она спокойно может подождать еще пару лет. Однако мне пора в дом. Экономка совершенно не знает, что ей делать, когда остается одна. Ты еще побудешь в парке?

– Да, Элеонора. Нужно как следует осмотреть деревья. Гельриху я больше не доверяю. Мы решили. Все будет по-тойпеновски! Адье!

Он послал дочери воздушный поцелуй с двух пальцев и ринулся к заплетенным в шпалеры фруктовым деревьям.

Юные дамы, кажется, весьма торопились попасть на птичий двор. Бенедикта понеслась вперед так, что ее юбки развевались по ветру, и эта лихость передалась благовоспитанной Трудхен. Она подхватила под руку мисс Нелли и устремилась вместе с ней по желтому гравию, которым был засыпан подъезд к особняку. Морхен, пудель, тявкая, смешными прыжками помчался за ними.

За проволочной сеткой, ограждающей птичий двор, открывалось большое пространство, настоящий парк, во всяком случае весьма недурное место для кудахчущих и крякающих созданий. Посреди него, скрытый старыми ивами и молодой порослью, был выкопан пруд, Буэн-Ретиро[7]  мира уток, в углу стоял деревянный навес с насестами, под которым птичий народец мог укрыться от дождя.

Гарбичанка [8], именуемая «индюшатницей», несмотря на то что занималась всеми птицами, стояла под ивами и разбрасывала корм из большой веялки, висящей на ее шее на ремне. Вследствие этого вокруг нее собрался весь двор, окружающий женщину, будто подданные – королеву. Несмотря на обилие еды, толпа эта вела себя весьма шумно. Она крякала, гоготала, кудахтала и кукарекала. Утки и гуси открыто враждовали. Один старый гусь казался злым от природы. Если вблизи него оказывалась уточка, он ядовито шипел на нее и начинал клевать. Петухи же, напротив, вели себя как всегда галантно и предусмотрительно, с готовностью уступая место курам и даже негромко, но радостно подзывая их, чтобы поделиться зернышком.

Завидев юную баронессу, индюшатница кивнула ей и поприветствовала:

– Прекрасное доброе утро, дражайшая фройляйн!

– Доброе утро, гарбичаночка! – ответила Бенедикта. – Все в порядке?

– Ах, боже мой, любезная фройляйн, – принялась жаловаться старуха, спихнув толстую белую курицу, взлетевшую на веялку, – усе идет не так, как следует! Еще одна маинькая белая уточка того. Спозаранок нашла ее мертвой – чуть не разревелася!

– Но как же так вышло, гарбичаночка? Это уже третья. Вылупились-то они совершенно здоровыми!

– Здоровыми, фройляйн! Но павлин – павлин, погибель моя! Он их кусает. Не знаю я, что и поделать, фройляйн. Подходит и кусает. Злая птица. Вон сидит и думает, небось, как еще одну заграбастать!

Она указала на увитую растениями арку. На ней разместился прекрасный павлин, пятьдесят ярких глаз на хвосте которого переливались в лучах солнца. Птица с интересом смотрела вокруг, крутя головой туда-сюда.