Где кончается боль… Сандра П.

ПРОЛОГ

Эта книга – всем, кто борется с тяжёлой болезнью.

Взрослым и детям, мужчинам и женщинам.

Знайте: вы сильны, вы справитесь – вы не одни.

Где кончается боль – там меркнет свет,

И ночь стелет мрак на разбитый след.

Но в сердце печаль, словно тихий родник,

Сквозь слёзы и страх рождается миг.

Там жизнь пробужденья, там тихий ответ -

Что даже в страданье живёт наш рассвет.

Где кончается боль – начинается путь,

Что к свету ведёт и учит любить.

-–

«В каждом вздохе – борьба, в каждой тишине – крик души. Но именно там, где кончается боль, начинается настоящая любовь.»

Глава 1. Тишина до шторма

Тишина в больнице – особенная. Она не как в библиотеке, не как в церкви. Это не покой, а ожидание. Здесь тишина пульсирует – между капель капельницы, между вздохами сквозь кислородную маску у соседей за стенкой. Она тянется нитями по коридорам, где врачи ходят с таким видом, будто их лица – это единственное, что должно оставаться спокойным.

Вайолет лежала на спине, глядя в потолок, где одинокая лампа мерцала, как уставшая звезда. Её руки лежали поверх одеяла, словно чужие. Пальцы стали тоньше, чем были когда-то, кожа – почти прозрачная. Она не помнила, в какой именно день они перестали быть частью неё. Всё тело теперь было каким-то… внешним. Оно подчинялось приборам, уколам, расписаниям – но не ей.

За окном стемнело. Тень дерева скользнула по стеклу, будто чья-то рука пыталась дотянуться, и исчезла.

“Ты поправишься, Вай,” – говорила мама тем тоном, в котором дрожали все неподтверждённые молитвы. “Ты сильная,” – говорил отец, отводя глаза. Он всегда так делал, когда не мог совладать с чувствами. А она просто кивала. Потому что слова не срабатывали, если в них не веришь.

До болезни у неё была жизнь. Настоящая, беспорядочная, яркая. Иногда казалось – даже слишком яркая. Шумные школьные коридоры, музыка в наушниках, её дурацкие рисунки в тетрадях, мечта стать дизайнером. Она хотела поступить в колледж. Переехать в город. Устроиться в кафе с мягкими диванами и рисовать там за окнами осень.

Всё это будто произошло с кем-то другим. С кем-то, кто ещё не знал слово на букву "р" – ремиссия. Кто не слышал, как врач спокойно говорит:

– Мы нашли изменения в результатах. Нам нужно провести ещё одно исследование.

Тот день, когда всё рухнуло, вспоминался как немой фильм: как мама сжала ей руку так сильно, что ногти врезались в кожу. Как отец резко вышел из кабинета и долго не возвращался. Как она сидела на пластиковом стуле с ощущением, что больше никогда не сможет встать.

Они не плакали при ней. Никогда. Только ночью, когда думали, что она не слышит. Но тишина в доме тоже умела кричать.

Первую неделю в больнице она почти не говорила. Только смотрела. На стены. На капли в прозрачной трубке. На часы. Её соседку по палате звали Элли. У Элли был рецидив. Она рассказывала о своих любимых фильмах, о собаке, которая ждала её дома, и однажды тихо произнесла:

– Страшно не умирать. Страшно, что забудут.

Элли не стало через две недели. Кровать задернули шторой, а потом она просто исчезла. Новую соседку привезли на следующий день.

С тех пор Вайолет научилась не привязываться.

Теперь она почти не чувствовала ничего. Не потому что не хотела. А потому что не могла позволить себе снова потерять. Всё внутри сжалось в тугой клубок: если не впускать – не будет боли. Если не ждать – не будет разочарования.

Сегодня что-то было иначе. Может быть, потому что врач сказал, что анализы чуть улучшились. Или потому что мама принесла старую толстовку из дома, и она всё ещё пахла стиркой и черничным мылом. Или потому что в окно однажды заглянул солнечный луч – совсем коротко, но достаточно, чтобы она почувствовала, что ещё жива.

На прикроватной тумбочке лежал её скетчбук. Она давно не рисовала. Но иногда просто листала страницы – как доказательство того, что у неё была душа. На одной из последних страниц был эскиз: девочка под дождём, чёрно-белая, но зонт у неё – ярко-красный. Её мечта – рисовать то, что чувствуют молчащие.

Часы на стене щёлкнули. Палата была пустой. Соседка уехала домой неделю назад. Больше никого не подселяли.

Вайолет закрыла глаза и представила, как выглядела бы её жизнь, если бы она была страницей книги. Белой, исписанной, вырванной? Или всё-таки ещё нетронутой?

Где-то внутри всё ещё билось сердце. Слабое. Но упрямое.

И пока тишина не переросла в бурю, она просто лежала. Слушала, как работает капельница. И дышала.

Глава 2. Он приходит с весной

Весна не вошла в её жизнь сразу. Она не ворвалась с пением птиц или запахом распустившихся деревьев. Скорее – прокралась, как луч солнца сквозь неплотно зашторенное окно палаты. Тихо. Почти незаметно. И принесла с собой Его.

Утро было обычным. Монотонным, как и все предыдущие. Вайолет лежала, глядя в потолок. Светлая краска отслаивалась на стыке панелей – она сосредоточенно разглядывала эту трещинку, как будто в ней скрывался смысл.

Клэр появилась с кружкой чая, как всегда.

– Сегодня у тебя гости, – сказала она, поставив кружку на тумбочку.

– Родители?

– Нет. Новый волонтёр. Милый. Тебе понравится.

– Я не в настроении для новых «милых».

Клэр усмехнулась:

– Ему всего девятнадцать. Шабутной, но с добрым сердцем. И у него очень хорошие глаза. Такие… живые. Как будто он всё ещё верит в чудеса.

Вайолет только хмыкнула и снова уставилась в потолок.

Через полчаса Клэр вернулась. За ней шёл он. Высокий, в тёмной футболке и джинсах, волосы слегка взъерошены, на губах – почти нахальная улыбка. Он остановился у порога, оглядел палату и сказал:

– Ого. Королевские покои. Потом посмотрел на неё. – Привет. Я Лукас. Сразу предупреждаю – я не умею ухаживать за цветами, но могу отличить капельницу от чайника.

Вайолет сдержалась, но уголки её губ дрогнули.

– Хорошо, Лукас. Тогда, может, отличишь меня от растения? Я не нуждаюсь в поливе.

Он рассмеялся.

– Сарказм. Обожаю. Мы сработаемся.

Сначала она думала

– он слишком много говорит.

Потом поняла: он просто боится тишины.

В следующие дни он приходил почти каждый день. То с книгой, то с наушниками, то с банкой безвкусного желе из столовой.

– Испытай свои вкусовые рецепторы, Вайолет. Это – граната войны.

– Нет, спасибо. Я хочу дожить до ужина.

– Правильно. Мудрый выбор.

Он болтал, рассказывал истории про свою собаку, которую не пускают в дом, потому что та ест всё, включая мыло. О том, как однажды застрял в лифте с гробом (он клялся, что это правда), и о том, как в детстве мечтал стать космонавтом, пока не понял, что боится темноты.

Она слушала. Сначала из вежливости. Потом – из интереса. А потом – потому что его голос стал её утренним ритуалом, как кофе, которого ей не разрешали

В один из вечеров, когда солнце садилось так, что в палате становилось золотисто и тихо, он сидел у её кровати, рисуя что-то в своём блокноте.

Она спросила:

– Почему ты здесь? Правда.

Он замолчал. Закрыл блокнот. Посмотрел на неё.

– У меня была сестра. Энни. Мы с ней были близнецами. Её не стало два года назад.

Пауза.

– Мама подумала, что если я вернусь туда, где всё закончилось, то, может, что-то во мне тоже снова начнёт… дышать.

Он улыбнулся, но глаза у него были совсем другие. Тихие. Знакомые.

Вайолет не сказала ничего. Просто взяла его руку. Сжала.

С того дня между ними что-то изменилось. Нечто неуловимое, но очень важное. Как будто стены палаты, всегда казавшиеся такими тесными, отодвинулись чуть дальше. Стало легче дышать. Вайолет начала ждать. Не таблетки, не процедуры – его.

Каждый день Лукас приносил с собой что-то новое. Однажды – маленький кактус в банке из-под кофе.

– Назовём его Мистер Колючка, – предложил он. – Если он выживет в этой больнице, у нас есть шанс.

– Он умрёт от недостатка любви, – вздохнула Вайолет, но всё же поставила кактус на подоконник.

В другой раз он принёс сборник стихов. Читал их ей, преувеличенно артистично, с выражением, делая паузы в самых неподходящих местах. Она хохотала, а медсестра Клэр, проходя мимо, качала головой:

– Вайолет, что ты с ним делаешь? Он был нормальным!

– Я раскрываю его творческую сторону, – парировала Вайолет.

Клэр стала частью их маленькой вселенной. Молодая медсестра, с веснушками на носу и пронзительной внимательностью. Она то приносила им запрещённые пирожные, то прикрывала, когда Вайолет уставала и хотела избежать визита врача.

– Я была бы уволена, если бы меня кто-то действительно контролировал, – говорила Клэр.

– Ты будешь моей крестной на выпуске из этой больницы, – однажды сказала Вайолет.

Клэр улыбнулась, но ничего не ответила.

Помимо Лукаса и Клэр, палата стала центром маленькой жизни. Иногда к ним заглядывал мистер Олби, пожилой мужчина с шестого этажа, у которого был громкий голос и невероятная любовь к шахматам. Он однажды заявил:

– Эта девочка умнее всех врачей тут. Вы не думайте, Лукас, она вас обыграет даже на пятом морфине.

– Уже обыграла, – гордо сказал Лукас, хотя у него было четыре поражения подряд.

Были и другие. Марла, девочка лет восьми с косичками и навязчивым желанием всех обнимать. Томас, мрачный подросток из онкологии, который однажды признался Вайолет, что слушает, как она смеётся, потому что это «лучше, чем тишина в голове». Она подарила ему наушники Лукаса и велела не возвращать. – Просто не будь один, хорошо?

Иногда она ловила себя на мысли, что уже не помнит, какой была до болезни. А иногда – чувствовала, будто то, кем она была до, снова появляется. Маленькими кусочками.