Но краски не нуждаются в голосе. Они шепчут сами.

В той тишине, где каждый звук был предательством, она услышала их. Шёпот, тонкий, как нить, но тяжёлый, как цепь. Он звал, манил, сулил ответы на вопросы, что она боялась задать. Он говорил о Галерее, о зеркале душ, о тьме, что ждёт за рамой.

Вероника стояла пред новым холстом, чистым, как непрожитая жизнь. Её пальцы дрожали, кисть застыла в воздухе. Она ощущала взгляд – не из комнаты, но из глубин её естества.

И тогда она провела первую линию.

Тишина треснула, как стекло. Шёпот стал громче, обретая форму, и воздух отяжелел от аромата жасмина – сладкого, но ядовитого, как дыхание смерти. Она обернулась, но никого не было. Лишь тень в углу, сгустившаяся, как дым, и пара глаз, мелькнувших во мраке – не её, не человеческих.

Она вернулась к холсту, но рука её дрогнула. Линия, что она провела, изогнулась, словно подчиняясь чужой воле. Женщина на холсте начала обретать форму – шея, тонкая и изящная, уголок губ, тронутый иронией.

– Кто ты? – прошептала Вероника, и её голос, хриплый от молчания, резанул тишину, как клинок.

Ответа не было. Лишь шёпот, теперь ясный, как звон хрусталя:

– Пиши.

Мастерская словно сжалась, её стены сдавили пространство, будто сам дом вступил в сговор с тенями. Она сжала медальон на груди, ощущая локон Клары внутри – реликвию жизни, что она более не могла коснуться. Её разум, некогда острый, как лезвие, истрепался, подобно ветхой ткани, разорванной видениями, которые она не могла ни принять, ни отринуть.

Она продолжала писать, хотя каждый мазок ощущался как рана. Образ женщины становился яснее, её присутствие – всё более гнетущим. Аромат жасмина сгущался, душил, и тени шевелились, будто портреты на стенах шептались о тайнах, что долго хранили.

Сердце Вероники билось учащённо, дыхание стало прерывистым. Она хотела остановиться, бежать, но кисть двигалась, словно ведомая чужой рукой. Лицо женщины проступало – резкие скулы, улыбка, хранящая тысячу тайн. Но глаза… она не могла писать глаза.

В её снах глаза портретов оживали. Они двигались, моргали, горели узнаванием, будто видели её и никогда не отпустят. Она боялась, что, написав эти глаза, она свяжет себя с ними навеки.

Шёпот не умолкал, беспощадный, пронизывая скрип половиц, шорох занавесок, вздох ветра за окном. Он звал, соблазнял, угрожал.

– Пиши, – побуждал он. – Или мы сами возьмём твои краски.

Она рухнула на стул, её тело дрожало, как лист в бурю. Медальон казался тяжёлым – камнем, тянущим в прошлое. Она пыталась вызвать в памяти лицо Клары, но видела лишь женщину с холста – её шею, её улыбку, её тень, что росла, заполняя мастерскую.

Ночь растянулась в вечность. Вероника не спала, не ела, её тело держалось на нитях безумия, связывавших её с портретами. Она противилась желанию писать, но руки предавали её, тянулись к кистям. Каждый мазок был ударом кинжала, каждый цвет – каплей крови из её вен.

И тогда она увидела их – Тени портретов. Они стояли в углах, их глаза светились, как угли, их голоса шептали имена, которых она не знала, но которые резали её разум, как осколки стекла.

– Элизабет… – бормотал старик в сюртуке. – Томас… – вторила женщина в кружевах. – Галерея… – подхватывал хор остальных.

Она закрыла уши, но шёпоты проникали сквозь пальцы, как дым. Она зажмурила глаза, но Тени танцевали под веками, как призраки на балу.

Глава I – Лики на холсте

«Когда в глазах картины рождается взгляд, в комнате становится слишком тесно для одной души».

Мастерская Вероники Эймс была святилищем, где время, подобно старому вину, сгустилось в вязкую тьму. Её стены, облупившиеся от краски, несли шрамы лет, как раны на плоти, а деревянный пол, исцарапанный и почерневший, скрипел под каждым шагом, словно жалуясь на бремя воспоминаний. В центре стоял мольберт, треснувший от старости, но гордый, как алтарь невидимому божеству. Витражное окно, чьи стёкла покрылись пылью, пропускало лучи заходящего солнца, окрашивая комнату багрянцем, будто каждый вечер был жертвоприношением уходящего дня.