Галерея забытых снов Вероника Бардова

Предисловие автора

Узри, читатель, тринадцать бусин, сплетённых в ожерелье, что обвивает шею времени. Каждая – осколок сна, каждая – зеркало, в котором отражается древнее зло, чьё дыхание струится сквозь века. Эти истории, подобно теням, танцующим в пламени свечи, не следуют порядку бытия, но переплетаются, как корни мёртвого древа, что питаются кровью забытых. Галерея, где холсты дышат; зеркала, забирающие души; и куклы, чьи глаза видят больше, чем должно, – всё это лишь знаки, ведущие к сердцу тайны, что старше звёзд.

Не ищи в них утешения. Не жди света. Ибо каждая бусина – это шаг в бездну, где правда и безумие сливаются в единый хор. Ты можешь пройти этот путь, но помни: тьма, что ждёт в конце, уже знает твоё имя.

Вступи же в галерею потерянных снов. И пусть твои шаги будут лёгкими, ибо под тобою – не камень, но прах тех, кто шёл до тебя.

Галерея потерянных снов

Дитя моё, о призрак бледный,

Зачем в глазах тот дикий свет?

Твой смех – как гром в ночи бесследный,

Твой взгляд – мой ад, мой смертный грех.

Любовь ли это или кара,

Что жжёт мне душу, как чума?

Я слышу в шепоте кошмарном:

«Мы вместе… будем… никогда»

Глава I. Пробуждение в саване теней

В час, когда тусклый свет ещё не дерзал разорвать тяжёлую ткань ночи, Эванджелина – увы, столь хрупкая странница в запутанных чертогах бытия – пробудилась в своём ложе, окружённая невидимым, но осязаемым мраком, густым и вязким, словно саван, сотканный для гробницы забытых царей. Сквозь неплотно сомкнутые портьеры – будто через трещины в самом мироздании – сочился робкий, призрачный луч, дрожащий, как предсмертный вздох, на багровом бархате её покрывала.

Эванджелина шевельнулась, и её бренное тело, подчиняясь неведомому зову, восстало из плена сна, подобно духу, вызванному из бездонных глубин. Бледная, как мраморное изваяние на заброшенном погосте, она протянула руку к столику из почерневшего дуба, где в хаотичном беспорядке, оставленном в порыве забвения, покоились тонкие восковые свечи и серебряная кадильница, источавшая удушливые ароматы Востока – запахи, что будили в памяти отголоски клятв, давно проклятых, и земель, стёртых с лика времени.

Она зажгла свечу. Пламя, вспыхнув на краткий миг, затрепетало в безбрежной тьме, отражаясь в её зрачках мрачным огоньком, и лицо её, на мгновение вырванное из теней, обрело черты существа, познавшего ужас смерти и бездонную тоску за её пределами. Свет дрожал, как душа, балансирующая на грани небытия, и в его неверном сиянии комната казалась склепом, где каждый предмет хранил свою тайну.

Дым кадильницы, сине-серый, подобный дыханию древних катакомб, поднялся в недвижном воздухе, закручиваясь в спирали, столь причудливые и изломанные, что Эванджелина, взирая на них, не могла не помыслить о письменах иных миров, ведомых лишь тем, кто давно обратился в прах. Каждая струя, казалось, была тенью бесплотных грёз, ускользающих в пустоту, подобно воспоминаниям о доме, который она никогда не знала, но вечно оплакивала.

Она вдыхала этот дым – увы! – не ведая, что влечёт её к сему странному обряду. Быть может, то была лишь слабость плоти, жаждущей иллюзий; быть может, зловещий зов, таившийся в глубинах её крови, отмеченной проклятием. Ибо с юных лет, сколько себя помнила, ею владела неутолимая тоска – страшная, безымянная, словно память о грехе, совершённом не ею, но за который ей суждено вечно искупать. В самые безмолвные и безысходные часы ей чудились шаги – лёгкие, едва уловимые – в пустых коридорах её дома; шорохи тканей, которых не касался ветер; вздохи, чьё происхождение не дерзнул бы объяснить ни один здравый разум.

О, если бы душа её не была столь истерзана, если бы узы крови её не опутывала сеть древнего рока, быть может, она обрела бы покой в забвении! Но забвение отвергло её, и ныне Эванджелина блуждала в полусне-полубодрствовании, в плену меж двух миров, где единственными спутниками её были дым, тоска и безмолвные призраки давно утраченных снов.

Глава II. Прислужница дьявола

Словно глашатай неумолимого рока, старинные часы в углу комнаты разорвали тишину хриплым, надрывным боем. Их звук, дрожащий и глухой, напоминал предсмертный стон века, угасающего в агонии. Семь ударов… восемь… девятый… и, наконец, десятый – низкий, тягучий, как вопль, вырвавшийся из-под могильной плиты. Эванджелина вздрогнула, и пепел, скопившийся в кадильнице, при её неосторожном движении осыпался на тёмное покрывало серым пятном, словно печать распада, предвещающая конец.

Семь тридцать. Час пробуждения. Час, когда день требует маски, а душа – покрова. Пламя свечи доживало свои последние мгновения, изгибаясь в поклоне перед неведомым алтарём. Воздух был недвижим, и даже пылинки, застывшие в луче света, казались погружёнными в безмолвную молитву. Но в этой тишине Эванджелине почудился шорох – лёгкий, едва уловимый, как будто кто-то невидимый скользнул за её спиной. Она обернулась, но тени в углу лишь дрогнули, словно насмехаясь над её страхом.

Тяжёлая дверь, чьи вековые петли скрипели, точно голоса мёртвых, медленно отворилась. В проёме возникла фигура. Марта. Служанка. Словно икона, вырезанная из потемневшего дерева, она несла на себе печать многих поколений Грей. Её лицо, изрытое морщинами, будто выточенными ветрами пустошей, было суровым, но в глазах тлела преданность – холодная, как угли давно угасшего очага. Она вошла, ступая так, словно пол под её ногами был усеян осколками прошлого.

– Мисс Эванджелина, пора вставать, – проговорила она, и голос её, хриплый от лет, дрожал, как стены дома, слышавшие слишком много тайн. – Солнце уже поднялось, а долг не ждёт.

Эванджелина подняла взгляд, и в её глазах мелькнула тень – не страха, но смутного узнавания. Ей показалось, что лицо Марты на миг исказилось, как отражение в треснувшем зеркале, и в глубине её зрачков проступила другая – молодая, с глазами, полными отчаяния. Но видение исчезло, и перед ней вновь была лишь старая служанка.

– Ты… слышала что-то в коридоре, Марта? – тихо спросила Эванджелина, её голос дрожал, как пламя свечи. – Шаги… или шорохи?

Марта замерла, её пальцы, сжимавшие край передника, побелели. Мгновение она молчала, будто прислушиваясь к чему-то за пределами комнаты, затем ответила, не поднимая глаз:

– Этот дом стар, мисс. Он говорит на своём языке. Не стоит внимать каждому шороху, иначе… – она осеклась, но добавила тише, почти шёпотом, – иначе он начнёт отвечать.

Эванджелина сглотнула, чувствуя, как холод пробирается под кожу. Она хотела спросить ещё, но Марта уже повернулась к трюмо, доставая платье – строгое, чёрное, как покров траурного утра. Каждое её движение было отточенным, словно часть ритуала, исполняемого столетиями. Платье легло на вешалку, и ткань, казалось, шептала что-то на языке, которого Эванджелина не знала, но боялась понять.

– Ваши родители в столовой, – добавила Марта, не оборачиваясь. – Не заставляйте их ждать.

Эванджелина медленно поднялась, свесив ноги с кровати. Её босые ступни коснулись ковра, и ей почудилось, будто пол дрогнул, как живое существо, хранящее память о каждом шаге. Всё в ней сопротивлялось движению, но долг – этот вечный призрак, преследующий её род, – гнал её вперёд.

– Благодарю, Марта, – выдохнула она едва слышно. – Иди.

Марта кивнула, словно ожидала этих слов. Её фигура растворилась за дверью, оставив за собой лишь тяжёлый след присутствия – ни прощания, ни взгляда. Но когда дверь закрылась, Эванджелине показалось, что в щели между створками мелькнула тень – тонкая, как силуэт куклы, с пустыми глазами, следящими за ней. Она моргнула, и тень исчезла, но сердце её забилось быстрее, как барабан перед казнью.

Она подошла к окну, отдёрнула шторы, и комната вновь погрузилась в полумрак – её прибежище, её истина. За стеклом, в мутном проблеске рассвета, сад казался застывшим в безвременье. Обнажённые деревья тянули ветви к небу, как руки утопленников, молящих о спасении. Небо, цвета старого пергамента, было испещрено знаками предвестий, и в его глубине Эванджелина уловила движение – словно облако на миг приняло форму лица, знакомого, но давно забытого. Она отвернулась, но отражение в стекле продолжало смотреть на неё, и в его глазах горел вопрос, на который она не смела ответить.

Глава III. Завтрак под гнётом рока

Эванджелина ступала по коридору, где каждый шаг отдавался эхом – глухим, затухающим, как биение сердца в умирающем теле. Половицы скрипели не от времени, но от бремени памяти, ибо в этом доме ничто не забывалось. Стены, пропитанные веками скорби, хранили каждый шёпот, каждый вскрик, и их молчание было тяжелее любых слов. В полумраке, густом, как саван, она ощущала присутствие – невидимое, но осязаемое, – будто тени, затаившиеся в углах, следили за ней, выжидая.

Она миновала портретную галерею, где лица предков, заключённые в позолоченные рамы, взирали с холодной строгостью. Их глаза – пустые, но цепкие – впивались в её душу, словно иглы, ищущие слабое место. Эванджелина замедлила шаг, и ей почудился шорох – лёгкий, как шёлковое платье, скользнувшее по полу. Она обернулась, но коридор был пуст, лишь тень от канделябра дрогнула, будто насмехаясь. Один из портретов – старуха с чертами, смутно напоминающими Марту, – казалось, смотрел пристальнее других, и в глубине его рамы мелькнул отблеск, как от треснувшего зеркала. Эванджелина вздрогнула и поспешила дальше, чувствуя, как шёпот прошлого цепляется за её мысли.