И голос, угасающий, шептал ей вслед, словно из-под завалов времени:

– Ты выбрала… Но выбор – твой ли то был выбор?

Свет угас, и над склоном холма, где раскинулось забытое сельское кладбище, опустилась тишина – глухая, как вечность под гранитом. Процессия скорбящих бесшумно скользила меж древних крестов, ведомая четырьмя мужчинами, что несли гроб, тяжёлый, как тайна, вырезанный из чёрного дерева с замысловатым орнаментом, похожим на вязь сна или проклятия.

А в нем – Эванджелина. Волосы её, цвета пламени, разметались по подушке, словно отблески осени в час угасания дня. На устах – улыбка. Едва заметная, будто отзвук последнего сновидения, что ускользнул, не дождавшись рассвета. Платье – глубокого ультрамарина, цвета морской бездны, – обвивало её тело, как сама ночь, хранящая в себе недосказанное.

Анна, мать её, чьё лицо иссохло под тяжестью безмолвной скорби, уткнулась в грудь мужа, и слёзы её, не издавая звука, стекали в землю, что готовилась принять ее дитя. Джеймс стоял, как высохшее древо, и, глядя в лицо дочери, прошептал – голосом, полным трещин:

– Не плачь, Анна… Наша дочь теперь свободна.

Но в улыбке, застывшей на губах Эванджелины, крылась не только нежность и покой. Там – на дне – таилась тень. Тень темной галереи, тень зловещих холстов, что всё ещё шепчутся во мраке, взыскивая плату, которую она не внесла.

Эпилог

Яркий свет – ослепительный, нестерпимый – растаял, точно всполох последнего факела, и Эванджелина открыла глаза. Над ней – потолок, стерильный, мертвенно-белый, как череп в лунном свете. Безмолвные стены хранили в себе тяжесть забвения, и воздух, отравленный запахом эфира, был густ, как могильный туман. Свет ламп постепенно рассеивал дымку, скользил по её коже, но не дарил тепла.

Рядом – фигура матери, иссохшей, сломленной; слёзы оставили чёрные тропы на её лице, и волосы её, некогда цвета золота, тускло висели, как паутина. В кресле поодаль дремал отец – его плечи, согбенные, были подобны башне, рухнувшей под тяжестью времени.

Шевельнувшись, Эванджелина издала тихий, едва различимый стон. Анна вздрогнула, вскрикнула:

– Эва! Слава небесам!.. – голос её, хриплый от плача, будто восстал из могилы. – Джеймс, скорее, за доктором!

Отец, очнувшись, бросился к двери, и лишь тогда Эванджелина, всё ещё не способная отделить явь от морока, прошептала:

– Ма… ма? Где я?..

– Ты была в коме, детка… два года. Мы оплакивали тебя… – голос Анны дрожал, как свеча на ветру.

Но прежде чем Эванджелина могла постичь смысл этих слов, мягкий голос – холодный, и вместе с тем обволакивающий, как ткань савана, – прервал её:

– Миссис Грей, оставьте нас.

Анна, точно услышав зов неизбежного, молча вышла. И тогда он вошёл.

Александр.

Не в тенях, не во снах – осязаемый, зримый, из плоти и крови. В белом медицинском халате. Его взгляд – тот же: глубокий, безбрежный, как бездна под замерзшим льдом. На груди – табличка: д-р Александр Блэквуд.

Эванджелина вздрогнула.

– Быть… не может…

Он склонился к ней. Улыбнулся. Со всей теплотой, на коею был способен.

– С возвращением, принцесса. Я звал тебя, и ты проснулась.

Её разум, сломленный, дрожащий, пытался найти опору в реальности, но каждый звук, каждый отблеск света – всё напоминало ей ту темную галерею. Она не исчезла, нет. Нет. Она могла быть здесь – за белыми стенами, за дверью, что ведёт не в коридор больницы, но обратно – в Тёмную Галерею. Видение прошлого – его поцелуй, огонь – все вспыхнуло в её памяти, и она поняла: он был с ней всегда, через века, через проклятие.

– Я сплю? – прошептала она. – Или всё это и есть смерть?..

Александр прикоснулся к её щеке – нежно, как палач к лицу осуждённой.