Эванджелина не ответила. Она уже смотрела сквозь него, на стену, где, казалось, проступала новая рама. Новая пустота. Где-то в глубине её души раздалось тихое, влажное шипение. Оно становилось громче. И тьма, что раньше лишь шептала, теперь требовала.

Жизнь за жизнь.

Комната… или её обманчивая тень? Всё плывёт. Всё колышется. Как в зыбкой воде, где нет ни верха, ни дна. Эванджелина лежит на постели, но тело её словно распято между мирами. Глаза – широко распахнуты, черны, как пустота, затопившая душу. Джеймс, её отец, склонился над нею – лицо его искажено страхом, голос дрожит, как пламя перед порывом ветра:

– Эванджелина… слышишь меня? Это я. Отец.

Но она не слышит. Или слышит – но не как голос. Как отголосок. Как шорох пыльных страниц.

Она поднимает голову. Мир дрожит. Стены тают. Вокруг неё – не комната. Тени. Тени, что сочатся из углов, извиваются, сплетаются. И в этих тенях – образы. Прозрачные, как стекло на грани трещины. Минувшее оживает.

Начало прошлого века. Гул рояля в зале, утонувшем в свечах. Александр – в тени колонны. Его взгляд – тревожный, влюблённый. Девушка – не она ли это? – смеётся вполголоса, ловит его руку. Тайная встреча. Поцелуй под трескучими окнами старого Блэквуд-холла. Клятвы. Слёзы. И смерть. Кровь, пролившаяся на мрамор, как разлитое вино.

Эванджелина вжимается в подушки, пронзённая видением. Её губы расползаются в крике – неслышном, нечеловеческом.

– Александр…! – вскрикивает она. – Не уходи… не снова…

Слёзы текут по её щекам, но вдруг – их сменяет хохот. Жуткий, хриплый. Смех падшего ангела. Она смеётся – до боли, до икоты, до потери дыхания. Смех вздымается, как шквал, как песня безумия, и рвётся сквозь стены, сквозь реальность.

Джеймс, побледнев, отшатнулся. Глаза его полны ужаса. Он хватает со стола лампу, почти падае, и, не оборачиваясь, выбегает из комнаты, взывая:

– Анна! Зови лекаря! Быстрее, ради Бога, быстрее!

Но Эванджелина уже не здесь. Мир, сотканный из света и здравого смысла, оборвался. Стук шагов, крики – всё гаснет. Всё исчезает.

И вновь – галерея.

Глава IX. Последний выбор

И вновь – галерея.

Та же, но иная.

Тьма здесь плотнее. Она почти живая. Воздух густой, как чернила. Каждый вдох – как глоток забвения.

Эванджелина стоит босая. Ни плаща, ни платья, в одной ночной сорочке. Лишь она и бесконечные стены, увешанные полотнами. Но теперь холсты молчат. Они не требуют. Они ждут.

Ждут финального мазка.

И в сердце её, где когда-то жили любовь и страх, осталась лишь пустота. Тихая. Вечная.

Эванджелина брела босыми ногами по галерее, в которой время умерло задолго до неё. Каменный пол под ногами был холоден, словно касание вечности. Стены – бесконечные, как сама скорбь, – были увешаны полотнами, и каждое дышало смертью. На одном – Марта, женщина в белом, чьи руки в крови, а лицо искажено улыбкой. На другом – Мэри, девушка, тонущая в чернильной воде, чей крик застыл на глади холста. Ещё дальше – Сара, дом, пылающий пламенем, в окне которого тонкая фигура, узнанная ею слишком поздно.

И каждый шаг становился тяжелее. Видение прошлого – Александр, девушка, поцелуй, огонь, пляшущий на стенах Блэквуд-холла – всё это жгло её, как клеймо. Она звала:

– Александр…

Шёпотом. Потом громче. Потом в крик.

– Александр, где ты?! Отзовись!

Но её голос терялся, как песчинка в бездне. Его не было. Не здесь.

Галерея становилась всё мрачнее. Свет исчезал. Тьма сочилась из-под дверей, из-под рам, из самой сути пространства. И вдруг… по левую руку – резкий отблеск. Нечто знакомое.

Этюдник. Старый, истёртый, с пятнами масляной краски, будто застывшей крови. Кисти. Растёкшаяся охра. Потемневшая ультрамариновая синева. Пахло льняным маслом… и чем-то иным. Землёй. Могилой.