Она знала, куда идти – не разумом, но инстинктом, как будто тьма Александра, его глаза, его холодное прикосновение начертали путь в её душе. Блэквуд-холл. Название всплыло в её сознании, как обломок сна, и она не сомневалась, хотя он никогда не говорил, где искать его. Возок, скрипящий, как надгробие под ветром, замер у обочины. Возница, чьё лицо таилось в складках мрака, всмотрелся в неё с тоской, уместившейся в один взгляд.

– К Блэквуд-холлу, – выдохнула Эванджелина, и её дрожащий голос был полон решимости.

Возница покачал головой, и глаза его, тусклые, как угли, вспыхнули страхом.

– Туда не ездят, мисс. То место проклято. Пепел и кости – всё, что осталось. Вернитесь домой, пока ещё можете.

– Вези, – отрезала она, и в её глазах, где тьма боролась со светом, мелькнула одержимость. – Я должна. Сейчас.

Он открыл было рот, чтобы возразить, но её взгляд, острый, как лезвие, заставил его умолкнуть. Пожав плечами, он хлестнул лошадей, и возок, скрипя, двинулся вперёд, в сумрак, где дорога растворялась, как след в песке. Эванджелина сидела, сжимая котомку, и тени за окном шептались её именем, как холсты галереи: «Жизнь за жизнь». Мир дрожал, будто отражение в треснувшем зеркале, и голос, холодный, как могила, звучал в её голове, обещая ответы или проклятие.

Когда возок остановился, она вышла, и перед ней раскинулись руины Блэквуд-холла. Камни, почерневшие от огня, торчали из земли, как кости забытого зверя, а ветер, воющий меж обугленных балок, пел реквием по утраченному. Окна, пустые, как глазницы, смотрели на неё, и в их глубине она видела тени – не просто тени, но фигуры, что двигались, шептались, звали. Эванджелина шагнула вперёд, и сердце её сжалось, как от прикосновения Александра, чья тьма жила в этих стенах. Она чувствовала его – в каждом камне, в каждом вздохе ветра, в каждом шорохе пепла под ногами. Он был здесь, живой или мёртвый, и её душа, разрываемая виной и тьмой, искала его, как мотылёк – пламя.

– Что здесь произошло? – прошептала она, не отрывая взгляда от руин.

Возница, стоя у возка, кашлянул, и голос его, хриплый, как шорох пепла, прорезал тишину:

– Пожар. Лет десять назад. Блэквуд-холл сгорел дотла, а с ним и вся семья. Говорили, Блэквуды были прокляты. Ведьмы, колдуны, якшавшиеся с демонами. Люди шептались, что они приносили жертвы, что их картины оживали, а тени пили кровь. За это их и сожгли – толпа, обезумевшая от страха, поднесла факелы. Последний из рода, Александр, сгорел вместе с домом. Никто не спасся.

Слова его впились в её сердце, как иглы. Александр – мёртв? Сгорел? Жертва толпы, что боялась демонов? Но его глаза, его голос, его холодное прикосновение были живы – в её снах, в галерее, во тьме, что росла в ней самой. Она покачнулась, и руины закружились, как декорации безумного театра. Её разум, хрупкий, как стекло, трещал под тяжестью правды. или лжи. Она видела его, целовала его, чувствовала его тьму, что зеркалила её собственную. Он не мог быть мёртв. Или она сама была лишь тенью в его галерее? Тени в руинах шевельнулись, и шёпот, знакомый, как её дыхание, хлестнул её: «Жизнь за жизнь». Тьма, липкая, как чернила, сомкнулась, и она упала, погружаясь в бездну.

Коридор.

Бесконечный, свинцовый, как стон вселенной. Он обволакивал её, дышал, шептал. По обеим сторонам – холсты, недописанные, изломанные, дрожащие. Они двигались, чуть заметно, и смотрели глазами тех, кто уже не дышит – Марта, Мэри. Их стоны были эхом её души, их мольбы – её виной. Эванджелина брела, босая, и каменный пол жёг холодом, как прикосновение вечности. Тьма в ней, чёрный цветок, что расцветал с каждым убийством, билась, как второе сердце, и голос галереи, холодный, как могила, требовал: «Заверши… плата… жизнь за жизнь».