Фавма Серёжа Пушка

Фавма (θαύμα) – чудо (греч.)

Чудо – внешне необычное, удивительное, с точки зрения естественных наук явление.

Чудо (правосл.) – вмешательство Бога в естественный ход вещей.

*Основано на реальных событиях,

имена и места действия изменены.

…А дождь стоял стеной между домов —

Туманный часовой,

Из гнутых водосточных рукавов

Сплошной рекой.

И дважды не войти, и даже раз,

В особенности к той,

Которая привиделась сейчас

Во тьме ночной…

Она шла, стараясь не сбить дыхание, выверяя каждый шаг (попробуй это сделать, когда сердце колотит, будто взбесившаяся птица), но быстрее идти она уже не могла.

Напряжение было чудовищным, как будто она поднималась на высокую гору, ее замерзшие ноги, от которых сходили с ума окружающие мужчины, чудом несли ее по тротуару; и она чувствовала себя конькобежцем, который по какой-то нелепой случайности вышел на лед без коньков. Каждое движение должно быть выверенным и осторожным. И быстрым! Медлить нельзя ни минуты!

«Господи, дай мне сил, я никогда не просила Тебя ни о чем – растопи эту наледь, Ты же всё можешь, пусть льды расступятся!»

(Она помнила себя ребенком на той ледяной горе, куда ее принес отец, – деревянный настил, выстроенный для новогодней забавы в их дворе, остался в памяти как бесконечное счастье рядом с мамой и папой. Мягкий снег холодным пухом падал прямо на высунутый язык, вызывая удивление от острых и колючих январских снежинок.

Пар поднимался от рук отца, когда он брал снег голыми руками, чтобы помять его и с довольной улыбкой бросить комочек в нее с угрожающим, но смешным криком, изображающим нападение «лесных разбойников» на маленькую снежную девочку: она будет защищать свою гордость и отбрасывать прилетевшие комья обратно, прямо ему в лицо, заливаясь от хитрого смеха при каждом попадании. Отец тогда набросился на нее, как «рассвирепевший людоед», и упал, разбив до крови нос. Те бордовые горячие капли прожигали ледяную корку, уходя глубоко под снег.)

«Я успею, я не могу не успеть!»

На Сретенском бульваре она ускорила и без того стремительный шаг, подошвы ее ботинок теряли сцепление с поверхностью, и она практически летела, пытаясь управлять полетом руками. Ей хотелось кричать. Страх нес ее по каменному лабиринту в единственное место на земле, где она должна быть прямо сейчас, немедленно!

Площадь, вечно запруженная гудящими на разные лады автомобилями, совсем обледенела. Днем на Сретенке солнце стремительно растапливало грязный залежалый снег, а ночью эти талые воды неизбежно замерзали, превращая неровную базальтовую брусчатку, и без того отшлифованную бессчётным количеством ботинок, в опасный каток, на котором неосторожный торопыга мог сломать себе ноги.

Бывшая Печатная слобода слабо подсвечивалась оранжевым освещением, поблескивая наледью на жестяных водосточных трубах, лед с которых плавно переходил с вертикали труб на тротуар.

«Пистолет! Откуда у него пистолет?» – билось у нее внутри.

На пригорке она почувствовала, что ноги больше ее не слушаются, они предательски летят вперед, а отказавшееся подчиняться тело падает, повинуясь гравитации, на мостовую, рискуя разбиться на тысячи осколков.

Падение казалось ей долгим, как будто всё происходит в замедленной съемке, а она смотрит на себя со стороны. Воздух сам вырвался из ее груди, удар был коротким, в глазах потемнело.

Полюшка!

Так звал ее отец. Он брал ее на свои большие и загрубевшие руки и закрывал своими могучими плечами от всего зла и несправедливости в мире, будто океанический прилив заворачивал ее в теплые волны, мягкие и умиротворяющие. Его лазурные глаза улыбались совсем чуть-чуть, только краешками. Загорелый утёс лица, изрезанный морщинами, рассекался мягким мхом его бровей.

«Папа – мой папа! – мой!»

Так шептала Полюшка, когда ей было больно, и утыкалась мокрым носом в его колючую шею, обхватив ее своими маленькими ручками, словно это единственная опора в жизни; она ни на мгновение не сомневалась, что нет таких бед, с которыми он не справится, нет такого зла, которое он не победит, с ним ей ничто не угрожает, не может угрожать; он, укачивая ее, цокал языком, будто она катится на пони, и это было самое волшебное действие в мире.

Иногда он мирился с ролью большой куклы, и она забиралась на него, как на дерево, раскрашивала его разноцветными блестками, цепляла на голову заколочки для волос. Их огромный диван ярчайшего синего цвета был королевской каретой, на которой они вдвоем отправлялись на бал, во дворец к старому и доброму королю, где играла музыка и гости угощались разными фантастическими сладостями.

Неведомый и незнакомый мир, полный опасности и злобы, не беспокоил ее, он будто уступал силе безусловной любви, и она навсегда связала образ добра и справедливости с отцовским ликом.

Маму она любила нисколько не меньше, тонкость материнских рук, ее коралловая улыбка, блеск глаз и такой родной запах были тем светом, который освещал любой, даже самый скучный и серый день.

Мама часто пела, ее пение было громким и торжественным; в силу возраста Полюшка не могла понять эти арии, но достоинство и мощь, с которыми пропевались необычные слова на непонятном языке, потрясали ее; лежа на диване в обнимку со своей куклой, Поля пыталась угадать, о чем эти песни.

Она бы никогда не смогла выбрать, кого из них любит больше, ее любовь к ним была неделимой, они были ее миром; они, словно огромный цветок, закрывали ее своими лепестками, укутывали на ночь в одеяло и грели бесконечным теплом, а она лежала между ними, и ей было хорошо и спокойно. Она была сердцем этого чуда, центром Вселенной, частью гармонии.

Она просыпалась раньше родителей и будила их, пальчиками открывая им глаза и настойчиво толкаясь руками и ногами от скуки и недовольства: утро уже наступило, а они ничего не видят и спят как заколдованные. В занавесках билось изумрудное лето, а вода в граненом графине на подоконнике переливалась всеми цветами радуги, словно в большом калейдоскопе, рассыпая солнечных зайчиков по утренней комнате.

Если и есть на свете рай, то он там, в маленьком деревянном дачном домике у излучины быстрой реки, огибающей великие холмы, сплошь усыпанные лесной земляникой, и окруженный высокими корабельными соснами, шумящими, словно зеленое море.

Шум этих волн заставил ее открыть глаза, вокруг стояли незнакомые люди и настойчиво приводили ее в сознание.

Ее всегда пугали рассказы о полном безразличии друг к другу жителей Первопрестольной. Истории о том, как кто-то гибнет, а через него просто перешагивают, настолько прочно обосновались в провинциальном представлении, что человек, впервые попав в столицу, внутренне мобилизуется, заранее надевая маску равнодушия, и ограничивает количество душевного тепла, выделяемого в атмосферу Великого города; но стоит ему действительно попасть в сложную ситуацию, как неожиданно отзывчивые горожане стараются помочь жертве обстоятельств.

(Возможно, мы все пережили что-то страшное – эпидемию душевного холода и равнодушия, десятилетия борьбы за место под солнцем у одних и физического выживания у других, попытку неведомых социальных инженеров разрушить вечные ценности, подмену устоявшихся понятий и моральных ориентиров, насилие массовой культуры над интеллектом и здравым смыслом, безумный эксперимент по растлению миллионов душ, – и теперь потребность в тепле незнакомых людей прочно обосновалась в нас. Эта внутренняя оттепель дарит надежду на то, что времена дикости и упадка отступают.)

Две девушки помогли ей подняться, одна из них спросила: «Всё ли у вас хорошо?» – и, если бы сейчас Полина рассказала свою жуткую историю, незнакомка наверняка выслушала бы ее абсолютно искренне, но нужно было спешить. Стараясь не обращать внимания на боль в ноге, она продолжила свою гонку со временем.

Время и правда относительно: то мучительно тянется, то летит, как будто опаздывает. «Я прошу: замедлись, пощади, я знаю, ты можешь!»

(Как в детстве, когда оно совершенно замирало, а Поля, перекинув ногу, сидела на заборе у своего дома, увитого виноградной лозой, и, несмотря на солнце или дождь, ждала, ждала, ждала…)

Ее родители были музыкантами.

Мать имела великолепное драматическое сопрано и грезила сценой Ла Скала. Вся ее жизнь была подчинена этой мечте, всё, что мешало ее достижению, немедленно вычеркивалось из окружающей реальности.

Ощущение избранности и особого Божьего дара страстно пестовалось дедом, в котором любовные катастрофы юности и страшный комплекс неполноценности вылились в одержимость успехом дочери, причем обязательно на творческом поприще.

Финансовое благополучие гарантированно давало матери посадочный билет в социальный лифт и шанс на головокружительную театральную карьеру, в успешности которой никто не сомневался, ибо любые сомнения отбрасывались.

Отец был подающим надежды рок-музыкантом, его искренность в музыке и стихах вышибала слезы даже у тяжелой публики промышленного города, однако уровень игры был настолько плох, что услышать эту красоту было не всегда возможно. Публика хоть и прощала этот непрофессионализм, принимая его за концептуальное звучание, но сам музыкант не питал иллюзий относительно своей карьеры.

Судьба неумолимо гнала каждого из них по собственному пути, и однажды произошел поистине чудесный поворот.