– Жена послала меня за вами, – пояснил он, – чтобы вы точно не опоздали к ужину.

Дома пахло свежеиспеченным хлебом, а улыбка мадам Фурнье свидетельствовала о том, что присмотреть за старой графиней ей не составило труда. Воодушевленная очевидной веселостью Камилль, за ужином бабушка была в приподнятом настроении, устремив слабовидящий взор вдаль.

– Париж, Париж, – бормотала старушка, поднимаясь по лестнице. Даже сейчас она отказывалась опираться о перила, поэтому Камилль осторожно поддерживала ее за локоть. – Я любила прогуливаться по этим великолепным аллеям, когда цвели каштаны. Тогда-то твой дедушка впервые меня и увидел. Я гуляла со своими родителями под навесом из цветов. Платье, я помню его до сих пор: розовое в кремовую полоску с ниспадающими кружевами на лифе.

Когда Камилль покинула комнату бабушки, Огюст пригласил ее к себе. Он убрал масляную лампу и книги с большого сундука, стоявшего у кровати, и открыл крышку. Внутри оказались глубокие лотки, разделенные на секции разного размера. Он протянул Камилль какой-то предмет. Нечто твердое, завернутое в ткань.

Она развернула его и ахнула. Невероятная красота.

– Это… китайский фарфор?

– Из Запретного города[15] в Пекине, – кивнул отец. В его голосе сквозила горькая ирония. – Военные трофеи.

Один за другим Огюст доставал из сундука свои сокровища. Они с Камилль аккуратно разворачивали их и раскладывали на кровати. Она почувствовала легкое головокружение. Статуэтки, вырезанные из нефрита и кораллов, табачный пузырек, сделанный из одного большого граната, набор животных из слоновой кости. Фарфоровые чаши и кувшины, вазы с перегородчатой эмалью, такие блестящие, будто бы инкрустированные драгоценными камнями. В деревянной шкатулке хранился головной убор с цветами, сделанными из кораллов и бирюзы. На стеблях из золотой проволоки порхали бабочки, крылья которых были вырезаны из ярко-синих перьев зимородка. Набор из восьми маленьких тарелочек, на каждой их которых изображены причудливые сцены с людьми и животными.

Они сидели друг напротив друга: Камилль – на турецком ковре, прислонившись спиной к стене, отец – в кресле. В свете лампы черты лица Огюста смягчились, он стал выглядеть моложе. Точно так же, как на свадебных фотографиях, когда его смеющиеся глаза были прикованы к лицу матери.

– Почему ты не показал мне их раньше? – Камилль повертела чашу в руках и поднесла ее к лампе. Свет заиграл на полупрозрачных стенках, фарфор был чуть толще яичной скорлупы.

– Я вернулся домой и узнал, что твоя мама скончалась. А многие из этих вещей, – Огюст указал на сокровища, лежащие на кровати, – предназначались ей. Не было смысла доставать их.

Воспоминания были слишком болезненными: о жене, о боевых действиях в Китае. Впервые Огюст открыл сундук, когда банк выставил шато и прилегающие к нему владения на аукцион. Он договорился с управляющим банка о покупке коттеджа, чтобы и его не выставили на торги. Огюст выручил деньги с продажи длинной нити жемчуга – каждый размером с лесной орех. Жемчуга, который, как он надеялся, будет сверкать на шее жены, а затем на Камилль в день ее свадьбы.

– Все это время, – проговорила Камилль, – я думала, что коттедж принадлежит бабушке. Управляющий банком сказал ей, что одного шато достаточно для погашения долгов и продавать коттедж не нужно.

За эти годы Огюст ни разу не сказал теще, что дом принадлежит ему, даже когда она вела себя оскорбительно и бесцеремонно по отношению к нему.

– Не было необходимости поднимать эту тему, – сказал Огюст. – Мы все – семья. И она – твоя бабушка, она заслужила заботу и уважение. В конце концов, это все достанется тебе, Камилль.