– Честность не есть добродетель, – согласился отец. – Каждый раз, когда ты напоминаешь бабушке о том, что особняк продан, а ее муж и дети почили, это заново ранит ее.

Шли годы, и бабушка все глубже погружалась в прошлое. Огюст перестал быть лишь фоном в жизни Камилль и взял на себя обязанности по ведению домашнего хозяйства. Он договорился со стариком Фурнье о посадке урожая на небольшом участке рядом с коттеджем в обмен на небольшую часть выручки с продажи. Старый пони умер, и Огюст купил подержанный велосипед, который не нуждался в сене и овсе.

– Не люблю, когда земля пустует, – признался он старику Фурнье. – Посадите тыкву, капусту, маргаритки. Все что хотите.

Спустя несколько лет после переезда в коттедж Огюст перебирал кипу документов, хранившихся в ореховом секретаре бабушки. Там он нашел бумаги, в которых, как ему показалось, говорилось о том, что старушка получила наследство от собственной семьи. Она никогда об этом не упоминала – еще один признак ее стремительно угасающего рассудка.

– Она не говорила о своей семье из-за дедушки, – пояснила Камилль. – Он занял деньги у ее братьев и не вернул. Бабушке было стыдно.

– Но, похоже, ей досталось от матери небольшое наследство, – сказал Огюст. – На следующей неделе я поговорю об этом с нашим адвокатом. Поедешь со мной? Ты никогда не была в Париже, Камилль. Мы попросим мадам Фурнье присмотреть за бабушкой несколько дней.

Первое утро в Париже Камилль с отцом провела, гуляя по берегу Сены и под каштанами на Елисейских Полях, о которых так часто вспоминала бабушка. Они посетили богослужение в Нотр-Даме, а потом Огюст повел дочь полюбоваться витражами Сент-Шапель. Вечером они поужинали в кафе «Англе», которое, по словам отца, когда-то было любимым заведением ее матери.

– Разве мы можем позволить себе это, папа? – прошептала Камилль, глядя на люстры, накрахмаленные белые салфетки и хрустальный фужер, который официант поставил перед ней. «Кир рояль» – так назывался напиток, который заказал отец.

– Не волнуйся, завтра все вернется на круги своя, – ответил Огюст. – Просто я хочу, чтобы моя дочь провела с размахом свой первый вечер в Париже.

– А что мы будем делать завтра? – спросила Камилль.

– Приехав впервые в Париж, ты не должна тратить время в офисе адвоката. Я отвезу тебя в Лувр по дороге на встречу. Он такой огромный, что можно неделю бродить и не увидеть одно и то же дважды.

Камилль никогда раньше не была в музее, за исключением музея в Абвиле, где небольшая коллекция состояла из экспонатов, найденных на раскопках в этом регионе. В Лувре же было представлено искусство со всего мира. Она осматривала залы, уставленные мраморными статуями, оригиналами римских скульптур, которые, как она теперь поняла, некогда украшали сады их замка. Стены были увешаны картинами художников, которые Камилль видела только в книгах об эпохе Возрождения.

А затем, ох, настоящее откровение. Еще картины, но не чопорные портреты генералов на лошадях или женщин в париках и роскошных платьях. Не святые и мученики с тяжелыми веками и пустыми лицами, не благовестники и херувимы. Здесь были пейзажи, написанные грубыми мазками. Золотые поля, проплывающие под ослепительно-голубым небом. Безудержно веселящиеся люди: простые рабочие, мужчины и женщины, танцующие под открытым небом. Тихий канал, мощенный водяной рябью, бросающий блики на стоящие рядом дома. Глядя на эти картины, Камилль ощущала прикосновения солнечных лучей на лице, пританцовывала под веселую деревенскую мелодию, ежилась от прохладного ветра, несущего запах сырости от лодок и причалов. Имена этих художников Камилль раньше не знала. Моне. Ренуар. Сезанн.