10. Но если мы – душа, а мы претерпеваем это, то, значит, душа претерпевает это и совершает то, что мы совершаем. Или же мы сказали, что общее [живое существо] тоже наше, особенно пока мы ещё не отделились; ведь и то, что претерпевает наше тело, мы называем своими страданиями. Итак, «мы» двояко: либо с включением животного, либо уже выше него; животное же – это оживотворённое тело. Истинный же человек – иной, чистый от этого, обладающий добродетелями в мышлении, которые утверждены в отделённой душе, отделённой и отделимой даже здесь; ибо и когда она полностью отступит, то и её образ, озарённый ею, уйдёт, следуя за ней. А добродетели, не связанные с мудростью, но возникающие от привычек и упражнений, принадлежат общему [началу]: ибо его пороки, как и зависть, ревность, сострадание. А дружба чья? Или одна – этого [общего], а другая – внутреннего человека.

11. У детей действует прежде всего сложное [начало], и лишь немногое просвечивает в него свыше. Когда же оно бездействует по отношению к нам, мы действуем к высшему; а к нам мы действуем, когда достигаем середины. Так что же? Разве мы не существуем и до этого? Но нужно осознание: ибо не всё, что мы имеем, мы используем всегда, но когда мы устремляем середину либо к высшему, либо к противоположному, или когда мы приводим в действие то, что имеем как способность или свойство. А как животные имеют живое существо? Если в них есть человеческие души, как говорят, согрешившие, то это происходит не в животном как таковом, поскольку оно отделимо, но присутствуя, оно не присутствует для них, а со-ощущение имеет образ души вместе с телом; тело же таково, что оформлено образом души. Если же душа человека не вселилась, то такое живое существо возникает от озарения целого.

12. Но если душа безгрешна, как же наказания? Но этот довод противоречит всякому рассуждению, которое говорит, что она и грешит, и исправляется, и несёт наказания в Аиде, и перевоплощается. Конечно, можно добавить к любому рассуждению, что угодно; но, возможно, найдётся и способ их согласования. Рассуждение, дарующее душе безгрешность, полагало её всецело простой, отождествляя душу и «быть одушевлённым», а то, что дарует ей грех, сплетает и прибавляет к ней и иной вид души, имеющий ужасные страсти; так что душа становится сложной из всего этого и страдает как целое, и грешит сложное, и оно же несёт наказание, а не то [простое]. Отсюда сказано: «Мы созерцаем её, как те, кто видят морского Глаука». Но нужно, отбросив прибавленное, если кто хочет увидеть её природу, увидеть её философией, к чему она прикасается и с чем родственна, что она есть. Итак, иная жизнь и иные деятельности, и наказываемое – иное; а отступление и отделение – не только от этого тела, но и от всего прибавленного. Ибо прибавление происходит при рождении; или вообще рождение есть возникновение иного вида души. А как происходит рождение, сказано: при нисхождении возникает нечто иное от неё, нисходящее в устремлении. Отбрасывает ли она тогда образ? И как устремление не есть грех? Но если устремление есть озарение к низшему, то это не грех, как и тень, но причина – в озаряемом: ибо если бы его не было, не было бы куда озарять. Так что нисходить и устремляться говорится потому, что озарённое от неё срослось с ней. Она отбрасывает образ, если принимающее не близко; отбрасывает не через разделение, но через прекращение бытия; а оно прекращается, если она вся смотрит туда [ввысь]. Поэт, кажется, разделяет это в случае Геракла, давая его образ в Аиде, а его самого – среди богов, будучи удержан обоими рассуждениями: и что он среди богов, и что в Аиде; итак, он разделил. Возможно, рассуждение так будет убедительно: поскольку Геракл, имея практическую добродетель и удостоенный за благородство быть богом, но будучи практиком, а не теоретиком, чтобы он был весь там, он и вверху, и ещё что-то от него внизу.