– Элеонора, – сказал я тихо, сев на стул у ее кровати. – Меня зовут Лев. Я не из полиции. Я просто хочу понять, что вы чувствовали.

Она не ответила. Ее руки лежали на одеяле, пальцы нервно перебирали несуществующие струны.

– Я знаю, что произошло с вашей виолончелью, – продолжил я так же тихо. – Это было… неправильно. Музыка не должна так умирать.

Ее пальцы замерли. Взгляд медленно, с видимым усилием, сфокусировался на моем лице. В ее глазах не было страха. Там было что-то другое. Глубокое, изначальное недоумение, как у человека, который увидел, что законы физики перестали работать.

– Он не приходил, – сказала она. Голос был хриплым, как будто она не говорила много дней. – Все спрашивают, как он вошел. Он не входил.

– А что он сделал?

– Он… появился. Не как человек. Как… как сквозняк в комнате без окон. Вы чувствовали когда-нибудь, как меняется давление перед грозой? Воздух становится тяжелым, плотным. Вот так. Только это было не в комнате. Это было внутри меня.

Она сделала паузу, чтобы перевести дыхание.

– Тишина… – она произнесла это слово с трудом, будто оно обжигало ей губы. – Тишина стала… неправильной. Весомой. Будто на уши положили что-то тяжелое. И звуки…

– Какие звуки? – я подался вперед, стараясь не спугнуть ее.

– Не те. Не мои. Музыка. Но она шла не из динамиков. Она шла из стен. Из водопроводных труб. Будто весь дом начал играть свою собственную, больную мелодию. Сирены на улице… они выли не в такт. Все сбилось с ритма. Вселенная… расстроилась, как старое пианино.

Ее взгляд снова ушел в пустоту.

– Они спрашивают, как он выглядел. Был ли он в маске. Они не понимают. Там не на кого было смотреть. Это было… отсутствие. В том месте, где он был, мир был немного… размыт. Как испорченная фотография. Он ничего не говорил. Он ничего не делал. Он просто был там. И этого было достаточно.

Она замолчала. Я тоже молчал, давая ей время. Ключевая фраза еще не прозвучала. И вот она произнесла ее.

– Это было давление. Вот, что это было. Сильное, постоянное давление. Будто весь город, все эти миллионы людей, вся эта тяжесть бетона и асфальта, – она подняла свою хрупкую руку и показала на окно, за которым виднелись крыши. – Будто все это навалилось на мою музыку. И просто ее раздавило. Струны… они лопнули не от его рук. Они лопнули от этого давления.

Она посмотрела на свои ладони.

– Мою музыку просто… стерли. Как опечатку в важном документе.

Она снова замолчала, и я понял, что больше она ничего не скажет. Я тихо встал и вышел из палаты. Белый коридор казался бесконечным. Сейсмограф зафиксировал землетрясение. Элеонора дала мне не портрет маньяка. Она дала мне описание самого феномена. Невидимое, всепроникающее давление. Не человек, совершающий преступление. А среда, которая отторгает инородное тело. Давление. Вот оно. Ключевое слово.