Соколов прошел к столу и положил на него тонкую папку. Ковалев на нее даже не посмотрел.

– Дело «Маэстро».

– Вы его так называете? – в голосе Ковалева проскользнула ирония. – Интересно. Кто первый это придумал?

– Пресса, – отрезал Соколов, чувствуя растущее раздражение. – Мне не нужно филологическое исследование. Мне нужен анализ. Кто он? Бывший искусствовед? Психопат с манией величия? Обиженный гений? Дайте мне что-то, с чем я могу работать. Что-то из плоти и крови.

Ковалев наконец перевел взгляд на папку, потом снова на Соколова. Его глаза, привыкшие к полумраку, изучали майора так, словно он был экзотическим насекомым под стеклом.

– Вы уверены, что хотите именно этого, майор? Портрет? А что, если я скажу вам, что портрет, который вы ищете, уже давно нарисован? Только рисуете его не вы, и не я, и даже не ваш… "Маэстро".

– Перестаньте говорить загадками, Ковалев. Да или нет? Вы поможете?

Тишина повисла между ними, плотная, как пыль на книжных полках. Соколов чувствовал себя здесь чужеродным элементом – человеком действия в царстве отвлеченных идей. Он уже почти развернулся, чтобы уйти, когда Ковалев наконец ответил.

– Оставьте папку. Я посмотрю. Но не обещаю, что вам понравится то, что я там найду.

Соколов кивнул. Он вышел из квартиры, и три замка за его спиной щелкнули, как приговор. Он полной грудью вдохнул свежий, сырой воздух улицы. Ему нужен был маньяк. А он нашел книжного червя, который говорил как философ-деконструктивист. Но отчаяние было плохим советчиком, и сейчас Соколов был готов выслушать даже его.

Майор ушел, но его присутствие осталось. Тяжелый, уверенный запах одеколона, аура человека, который верит в прямые линии и ясные ответы. Я сидел в своем кресле и смотрел на папку, которую он оставил. Тонкий картонный гроб, в котором были похоронены чужие жизни и чужие заблуждения. Я не хотел ее открывать. Я знал, что за ней стоит холодная, прагматичная реальность майора Соколова. Но любопытство – единственный грех, в котором я никогда не мог себе отказать. Я поставил пластинку – на этот раз что-то тихое, медитативное. Билл Эванс. Его фортепиано было похоже на звук падающих капель в глубоком колодце, идеальный саундтрек для погружения.

Я открыл папку. И сразу отложил в сторону отчеты криминалистов и судмедэкспертов. Вся эта баллистика, трасология, анализ ДНК – это была грамматика реальности майора. Она описывала последствия, а не причины. Меня же интересовали поля, примечания, вычеркнутые фразы. Мусор, который полиция отбросила как несущественный. Первым шло дело Арона Гинзбурга, математика, работавшего над неевклидовой моделью вселенной. Отчет был сух: проникновение без взлома, уничтожение рукописей, жертва не найдена. Я пролистал дальше, к свидетельствам. Консьерж, дежуривший в ту ночь. Протокол допроса был коротким, почти формальным. «Ничего необычного не видел, не слышал». Но на прикрепленном черновом листе, исчерканном рукой следователя, была фраза: «Жаловался на светофоры. Говорит, вся улица сошла с ума. Мигали все разом зеленым и красным. Минут пять». Эта запись была перечеркнута и помечена как «не относится к делу». Я сделал пометку в своем блокноте. Светофоры.

Следующее дело. Кира Волкова, программист, создатель самообучающегося ИИ. Та же схема: проникновение, стертые дочиста серверы. Киру нашли через два дня на скамейке в парке, она смотрела в одну точку и повторяла бессмысленный набор нулей и единиц. Я снова пропустил официальные бумаги и углубился в рапорты патрульных, первыми прибывших на вызов от ее соседа. Снова ничего. Но в приложении – технический отчет от оператора мобильной связи. «Зафиксирован необъяснимый сбой базовой станции в секторе F-7. В период с 02:15 по 02:30 ночи полная потеря сигнала для всех абонентов в радиусе двух кварталов». Время исчезновения Волковой. Сбой признан случайной технической неполадкой. Я записал: