За несколько недель до ее рождения я собрал свои вещи и уехал жить к другу, не обращая внимания на увещевания отца. Вскоре я поступил на филологический факультет, и мне предоставили комнату в общежитии студенческого городка в Экс-ан-Прованс. Я охотно уехал и старался возвращаться в Марсель как можно реже.
Брат отнесся к папиному браку более спокойно и изредка навещал «молодоженов», но у него была своя жизнь, поэтому пересекались мы нечасто.
Однажды, поддавшись отцовским просьбам, я решил переступить через себя. Купил большого плюшевого медведя, усадил его на пассажирское кресло своей старенькой «Рено» и отправился знакомиться с Лолой, которой на тот момент исполнилось шесть. Приехав, я остановился на обочине перед их домом, заглушил мотор, но вместо того, чтобы выйти из машины, открыл окно и зажег сигарету. Папа увидел меня первым. Он подошел ко мне, открыл дверцу, вытащил медведя и усадил его на тротуар, а сам сел на его место.
– Не знал, что ты куришь.
– Да, пап, уже давно.
– Я тоже курил в твоем возрасте, но, когда родился твой брат, бросил.
– Неправда. Я не раз видел два огонька в темноте, когда вы с мамой по вечерам выходили на балкон.
– Я не знал, что ты за нами подглядывал.
– Я не подглядывал. Просто дети знают намного больше, чем думают родители. Как бы то ни было, вряд ли я когда-нибудь брошу.
– Никогда не говори никогда. Пойдем в дом, девочки ждут нас. Делия приготовила твое любимое рагу из курицы.
«Девочки» – это ласковое слово почему-то больно кольнуло душу. Отец всеми силами старался совместить две параллельные вселенные, наверняка сам понимая, что его попытки обречены. Мне стало его жаль.
– Ты счастлив? – спросил я.
– Знаешь, счастье – понятие относительное, – помолчав, ответил он. – Можно проснуться счастливым, а к концу дня чувствовать себя несчастным. Тот, кто утверждает, что всецело счастлив или несчастен – либо врет, либо дурак. Непростое это занятие – строить счастье. Это как круглосуточная работа без гарантии зарплаты. А вообще, я понял, что замыкаться в горе и жалости к себе гораздо проще, чем найти силы радоваться простым вещам. Никто не отнимет у меня прошлого, и мне до сих пор бывает больно. Однако, как говорится, даже на самых почерневших углях можно разжечь новый костер.
– Значит, обрюхатить увядающую соседку – твоя лепта в то, чтобы сделать мир прекраснее? – бросил я и тут же пожалел о своих словах.
Вместо ответа отец спросил:
– А ты счастлив, Поль?
– Да, наверное. Похоже, я скоро женюсь.
– Вот это новость! Я очень рад за тебя. А помнишь, как ты уверял, что никогда не женишься?
– Я так и знал, что ты об этом напомнишь.
– Тебе тогда было пятнадцать лет, и я не воспринял твои слова всерьез.
– Мало что исходящее от меня ты когда-либо воспринимал всерьез, – не сдержал я сарказм.
– Зря ты так думаешь. Я всегда уважал тебя за твою зрелость. И кто же твоя избранница?
– Она та, кто всегда будет для меня единственной, что бы ни случилось.
Отец вздохнул и вышел из машины, громко захлопнув за собой дверь. Я завел мотор и двинулся вперед, сквозь слезы глядя в боковое зеркало на удаляющегося одинокого медведя на тротуаре.
7
Я жал на педаль газа с большей силой, чем следовало, будто стараясь скрыться от невидимой погони. Рядом со мной Лорен сонным взглядом ловила мерцающие в окне фонари. Из нас двоих я оказался самым трезвым, поэтому вождение по пустынным ночным улицам досталось мне. Разогнать немолодую черную «Тойоту» до предела было одной из немногих пародий на экстрим, которые я себе позволял в своем до смешного ровном существовании.
Свернув с улицы Карлавеген, я поехал по Уденгатан, оставив позади рыжий купол Центральной библиотеки. Я мысленно прошелся по ее коридорам, которые знал, как свои пять пальцев. Светофор на пересечении Карлбергсвеген и Санкт-Эриксгатан показался мне нескончаемо долгим, и я чуть было не уснул, пока ждал зеленый свет. Словно десятки пар незрячих глаз, со всех сторон за нами наблюдали черные прямоугольники окон. Обычно я любил этот перекресток за его шумное движение, но в такой поздний час он выглядел как никогда тоскливо, и мне не терпелось скорее оказаться в нашем квартале.