Дочь пастора Юхани Ахо

Пасторша дорого бы дала, чтобы понять, что происходило в голове Элли, её дочери. Девочка была поразительно серьёзна, росла очень быстро и с каждым днём становилась нелюдимее. Отца и мать она избегала одинаково… Относительно отца, это было пожалуй понятно, так как у него вошло в привычку дразнить Элли насмешками, но мать ведь делала все, чтобы получить доверие ребенка, и была с нею ласковее, чем когда-либо.

Труднее всего стало заставлять девочку обедать за общим столом. Она упрямо уклонялась от этого, и ни лаской, ни строгостью нельзя было переломить её упрямства. Случалось, что она исчезала из дому перед самым обедом и не оказывалась ни в саду, ни во дворе. Лишь под вечер находили её спящей где-нибудь в самом неожиданном месте, в лесной чаще или среди полей. В таких случаях мать принуждена была бранить её, но это вело только к дальнейшему отчуждению между ребенком и родителями.

Священник не замечал нравственной перемены, совершившейся с его недавно еще резвой и веселой дочерью. Он замечал только, что она часто не являлась к обеду, приписывал это небрежности и бранил её, когда был не в духе, а когда бывал настроен весело, подшучивал над нею, что принималось ею, как издевательство.

Больнее всего казались ей отцовские шутки при гостях. А он, как нарочно, неизменно начинал мучить её, как только за столом бывали чужие люди.

– Ну, сколько платьев ты изорвала сегодня? – спросил он однажды Элли за ужином при чужих.

– Я не рвала… ни одного.

– Разве ты не лазила куковать на деревья?

– Нет…

– Видите ли, наша Элли в сущности птица! У нее недостает только крыльев, но может быть и крылья еще вырастут!

Гости смеялись вместе с пастором, но мать с беспокойством поглядывала на Элли, лицо которой точно окаменело. – Она птица, да! – продолжал отец. – Она из породы кошек… Она так часто кукует на наших деревьях, что люди начинают спрашивать, нет ли у нас ручной кукушки. – Ты бы прокуковала, Элли, чтобы похвастаться перед гостями. – Передай-ка мне корзину с хлебом.

Элли осталась неподвижна.

– Передай же папе корзинку, Элли! – заметила мать.

Девочка упрямо смотрела в свою пустую тарелку и не пошевелила пальцем.

– Ты спишь, что ли? – прикрикнул отец. – Передай же мне корзинку…

– Пошла вон! – распорядилась мать и сама передала отцу корзину.

Элли встала и так резко отодвинула стул, что он с шумом полетел на пол. При этом отец рассердился и с трудом удержался от желания ударить кулаком по столу, а потом, после ухода дочери из комнаты, сердито пыхтел и кидал гневные взгляды пасторше. Гости были сконфужены и не знали, о чем заговорить…

Когда гости уехали, мать пошла в комнату отца. Он все еще был сердит и молча попыхивал из своей трубки, шагая из угла в угол.

– Она не переносит насмешек при чужих, – сказала пасторша. – Тебе бы следовало прекратить это поддразнивание.

– Не переносит? Скажите пожалуйста! Нет, пусть научится переносить! Этакая девчонка… Неужели ты полагаешь, что такое поведение прилично?.. Да еще в присутствии русских?

– Я этого не говорю, но…

– Еще бы ты говорила! Порядочная мать должна позаботиться о том, чтобы её дочь не была дерзка против родного отца. Неужели нельзя справиться с такой девчонкой?.. Непонятно, как это ты переносишь!.. В конце концов придется мне самому заняться ею. Её воспитание крайне запущено.

– Но нельзя же издеваться над ребенком!

– А что, хвалить её за шалости, что ли?

По своему обыкновению пастор, не любивший таких объяснений, оборвал разговор, не дождавшись ответа, и вышел из комнаты. А мать отправилась пожурить Элли, намереваясь в угоду мужу быть на этот раз построже, но в душе сознавая, что делается совсем не то, что следовало.

Не так-то легко поступать справедливо и разобраться в том, что послужит ребенку к лучшему! В свое время пастора воспитывали точь-в-точь, как теперь воспитывалась Элли. Теперь её мучили сомнения, было ли такое воспитание к лучшему, и не следовало ли желать совсем другого? Может быть, было естественнее предоставить девочке больше свободы и позволить ей бегать, играть, лазить и мечтать, как требовала того природа. А может быть, наоборот, следовало во-время заглушить в ней проявляющееся свободолюбие. Так поступили с нею самою, когда она была ребенком, и может быть в самом деле необходимо искоренять таки чувства?..

В её детстве не позволялось следовать своим наклонностям ни в каком отношении. Едва-едва позволяли бегать, а лазить на деревья или воображать себя чем-то ребенку и в голову не приходило. В те времена такая игра была бы признана неприличной и греховной для дочери священнослужителя. Положим, она никогда не была уверена в греховности чего-либо такого; но в том-то и дело, что её всегда заставляли поступать, как требовали старшие, тогда и позже – всю жизнь!.. Не иметь собственной воли, а исполнять только желания других… Она привыкла к этому и так жила до сего дня… Была ли она счастлива? Не сложилась ли бы её жизнь совсем иначе и гораздо лучше, если бы ей предоставлено было хоть сколько-нибудь повиноваться своим личным склонностям и проявлять свою самостоятельность? Нет, нет, такие мысли наверное несправедливы и греховны! Человек не должен роптать на свою судьбу и завидовать чужому счастью… Участь каждого предопределена свыше, и каждый должен терпеливо нести свой крест! – Увы, это она хорошо знала, так как только этому и учили её с детства! И тем не менее, никогда свободолюбие не заглушалось в ней окончательно… Может быть, её недостаточно строго наказывали в детстве? Ведь уж если искоренять, так искоренять! Наверное, вся разгадка лишь в том, чтобы не останавливаться на полпути!

Так размышляла мать, присев в своей комнате на стул, прежде чем идти к Элли. Но когда она встала, чтобы привести в исполнение принятое решение, она почувствовала, что не в силах проявить и сотой доли строгости, которую считала спасительной. Её обязанность была исполнить приказание отца и с корнем вырывать из сердца дочери всякий росток свободолюбия и мечтательности! К такому же выводу привели и её собственные размышления… Очевидно, благо её ребенка требовало, чтобы эта обязанность была исполнена неукоснительно и чтобы всякая мятежная вспышка Элли влекла за собой строгое наказание. Но пасторша чувствовала, что не в силах… по крайней мере на этот раз… исполнить свои обязанности, как бы следовало…

– Ты поступила очень дурно, Элли! – сказала она девочке – Как ты могла вести себя так худо? – Иди, попроси у папы прощения!

Элли стояла перед окном, спиной к матери, и не только не ответила, но даже не обернулась.

– Как тебе не стыдно злиться ещё, когда провинилась? – продолжала мать. – Тебе следовало подать отцу корзинку… Это большой грех, – неповиновение родителям… Разве ты не помнишь пятой заповеди?

Пасторша чувствовала, что говорить те же самые слова, которые когда-то говорила ей мать. Только голос твой звучал совсем иначе, потому-что та была убеждена в справедливости того, что говорила, а она… Она сознавала, что колеблется, и вовсе не удивлялась даже, что слова её не производят на дочь ни малейшего впечатления. В эту минуту она была даже неуверенна, следовало ли Элли повиноваться ей и идти просить прощения у отца…

– Скажи хоть, почему ты не подала отцу корзинки и опрокинула стул? – спросила она, помолчав .

– Зачем… зачем он вечно… насмехается надо мной? – ответила Элли прерывистым голосом.

– Отец вовсе не насмехается над тобой… Гм! А если бы он даже… тебе все-таки не следовало так… Может быть, отец только шутил… Во всяком случае, дети не должны быть непослушны. Возмущение против родителей большой грех, за который Бог строго наказывает…

Пасторша заметила, что повторяет то, с чего начала, и замолчала. Да и разве помогут такие упрёки? Она знала по собственным воспоминаниям, что никакие доводы не производят на ребенка впечатления, когда он полагает себя обиженными, как теперь Элли… Вообще, производили впечатление не упрёки, а наказания и главным образом розга, которой она не решалась применять… Да и не хотела она этого, ни за что… Нет, нет, лучше все другое, чем эта розга, о которой с горечью вспоминают даже взрослые люди, которых родители секли детьми!

– На этот раз я тебя прощаю, Элли, но если повторится что-нибудь такое…

К стыду своему, мать сознавала, что говорит эту фразу только для того, чтобы отступить с честью и без всякой надежды испугать девочку вечно только обещаемым наказанием.

Со своей стороны, отец несколько дней к ряду делал вид, что занимается воспитанием Элли. Так за столом он по несколько раз обращался к дочери с просьбой передать корзинку с хлебом и вежливо благодарил за услугу. Впрочем, это продолжалось недолго; он скоро забыл о воспитании, и все пошло по-старому. Только Элли стала еще серьезнее и замкнутее в себе, чем прежде. Она перестала уклоняться от обеда за общим столом, но в то же время перестала играть и даже никогда не бывала весела. У неё как-то пропала охота забавляться чем бы то ни было, а в тех редких случаях, когда детская натура брала своё и она чем-нибудь увлекалась, она тотчас же пугалась своего увлечения, как чего-то, что должно повлечь за собой несчастье, и подавляла в себе порыв.

В саду и на дворе она уже совсем не оставалась. Всякий раз, когда она выходила гулять, она шла через задний двор, часто оглядывалась, видимо стараясь остаться незамеченной, и затем надолго исчезала куда-то за избой, в которой хранились рыболовные сети. Из любопытства, мать проследила однажды за нею и стала смотреть из-за избы. Она увидела, как Элли столкнула в воду лодку, села в корме и вооружилась веслом. Пасторша подумала, что девочка хочет выплыть на озеро. Но оказалось, что она только играла веслом, поводя им в воде и от времени до времени высоко всплескивая воду кверху. При этом лицо её оживлялось, глаза сверкали, и она весело улыбалась красивыми брызгами, сверкавшим на солнце и с плеском падавшим в воду. Потом, когда поверхность воды снова становилась гладкой, она повторяла движение и смеялась прежним, детским смехом, которого мать давно уже не слыхала от неё, о котором не раз тосковала, как о минувшем счастии.