Замечаю, что в коридоре нет обуви, кроме мужской. И вешалка полупустая.

– Живу один, потому не особо шикую, – предвосхищая расспросы, произносит хозяин.

– Мне нравится, очень уютно, – я трогаю полочку, куда положила берет. Рядом зеркало в большой деревянной раме.

– В основном это мебель с работы. Беру по дешёвке, – объясняет, смахнув с полки пыль.

«С худой овцы…», – собираюсь сказать, но молчу. Что, если овца не худая?

– Так ты эту мебель сам делаешь? – интересуюсь взамен.

– Ну, как сам, – пожимает плечами, – Стою у станка.

Мы проходим на кухню.

– Садись, щас чаёк приготовлю.

– Спасибо, – говорю, наблюдаю, как он суетится.

Хозяйственный! Замечаю, тарелки помыты. И стол без намёка на грязь. У Ромика дома был вечный бардак, пока я не въехала. Вспоминаю, как он оставлял мне посуду. Говоря:

– Юлёк, ты ведь лучше помоешь? А я не умею, как ты.

«Я ведь женщина, а не посудомойка», – нужно было сказать. Но я мыла! Ведь знала, что Савушкин после похвалит меня. Обнимет и скажет:

– Моя ж ты чистюля!

Мы долго пьём чай и болтаем о разном. Работа, родители, хобби. Лишь одного не касаемся. Темы любви! Так и тянет спросить, почему он один? В 35 лет не женился и не был? Но молчу. Не хочу отвечать на вопрос: «Почему я не замужем?». Почему, почему? Потому!

– Ты обещал мне сыграть, – решаю напомнить.

А Паша, как ждал.

– Я сейчас, – подскочив, он идёт за гитарой.

Приносит, садится:

– Я ещё и пою.

– Это здорово, – сложив ногу на ногу, я приготовилась слушать.

После недолгой настройки гитары, струны рождают свой первый аккорд. И я, будто вспомнив, ловлю этот жест. Наблюдаю, как руки с красивыми, длинными пальцами, одновременно крепко и нежно сжимают гитарный изгиб.

– Су конфессо аморе мио,

Ю нон сою ру соло лууунико,

Лай наскосто нел куотре тууо,

Уна сториа ирунаааймилиии…

Его голос звучит, как во сне. А я всё смотрю и смотрю на движение пальцев вдоль плотно натянутых струн. И боюсь! Не хочу посмотреть ему прямо в лицо. Ведь по голосу… это не он. Челентано! Это – сам итальянский маэстро, поёт для меня.

Борясь с искушением это проверить, я закрываю глаза. И сижу так до тех пор, пока «А перке?» не кончается.

– Боже, – шепчу, не скрывая восторга, – Это было потрясно!

– Спасибо, – волшебство его пения рассеялось, но голос ещё продолжает звучать у меня в голове.

– Ты так круто поёшь, – продолжаю хвалить, – С таким вокалом тебе нужно солировать!

Паша смущается, прижимает гитару, как щит:

– Микрофон – не моё, я люблю оставаться в тени.

– Ну, и зря! – говорю, – Такой голос грех прятать.

Он усмехается:

– Я и не прячу! Стас поёт под фанеру. Мою.

– Подожди, – я пытаюсь осмыслить, – Стас – это…

– Это наш вокалист.

«С которым спала моя Лёля», – чуть-чуть не роняю.

– И он поёт твоим голосом? – отчего-то мне даже смешно.

Пашка кивает. И какая-то гордость видна в его серых глазах.

– Вы прямо как группа «Мираж», но только в мужском исполнении.

– А я – Маргарита Суханкина? Или как там её? – он смеётся.

Ловлю его взгляд:

– Спой ещё что-нибудь.

Мне не терпится выложить Лёле всю правду о том, что певец у неё безголосый! Но это потом. А пока…

Наслаждаюсь божественным Пашкиным голосом. С хрипотцой и душевным надрывом, он тянет:

– Мояяя любоооовь,

Тебя мне не увииидеть, неет!

С тобоой мне неее расстааться, нет!

И у меня по щекам бегут слёзы…

Вечер кончается быстро. Снаружи темно. И Паша намерен меня проводить. Наш город совсем не такой многолюдный, как та же Москва. Метро у нас нет. Но ездят трамваи.

Заворожённая голосом Паши, я внезапно меняю своё отношение. Он больше не кажется мне заурядным! С ним как-то легко, интересно. И то, как он смотрит… Я всем своим женским нутром ощущаю его интерес.