Демон маленьких уступок Eiscreme

Он не знал, где он. Только чувствовал – уже после всего. После боли. После выбора. После себя.

А перед ним человек. Незнакомец – с пустым взглядом и лицом, слишком спокойным, как у того, кто давно всё понял. Позади – тишина. Не звуковая, а та, что бывает перед выстрелом. Короткое, живое “до”.

Пространства, казалось, не было вовсе. Только круг света, как будто кто-то выжег рамку – не для него, для всего вокруг. Он сидел в кресле. И просто смотрел. Не как собеседник – как уравнение, которое нужно решить. Даже если цифры в нём – из костей.

– Когда-то я был дураком и не ценил того, что имел, – тихо произнёс Серн, опуская голову. В голубых глазах плескалась усталость, почти равнодушие – будто мир давно перестал для него существовать как нечто живое.

– А теперь? – голос незнакомца разнёсся эхом, лёгким, но цепким. – После всей этой еды и вина, женщин, роскоши… силы, влияния… Ты всё ещё дурак?

Слова зависли в воздухе, будто часть этого места – пустого, как театральная сцена.

Он сидел напротив. Глаза – чёрные, глубокие, будто в них проваливалась сама реальность. Бледное лицо – безупречно неподвижное, но в нём жила едва уловимая насмешка. На нём был тёмный костюм, будто сотканный из вечерней тени, а в кармане пиджака алел платок, как след от губ виночерпающей богини.

Он скрестил ноги с ленивой уверенностью. В каждом его движении читалось: «Ты – в моём доме».

Серн не знал, где он. Жив? Мёртв? Между? Всё казалось настоящим, но как в сновидении, где каждое чувство гиперболизировано и странно тяжело.

Кресла с бархатной обивкой, три свечи с бледно-голубым пламенем – и тьма. Абсолютная, давящая. Воздух был холоден, и тишина, кажется, жила своей жизнью. Свечи не мерцали. Пламя стояло, как застывшее. И всё внутри шептало: ты не во времени. Ты в не где.

И всё же он не колебался.

– Да. Потому что теперь я готов сгореть в пламени. Отдать всё, что у меня есть. Только бы вернуть то, что потерял.

Голос его был глухим, с хриплой нотой, как у человека, которому приходилось кричать в темноте слишком часто. В этих словах – огонь, но не яркий, тлеющий под пеплом времени.

Незнакомец чуть отвернулся, будто на мгновение задумался.

– Хм… Выходит, почти как в сделке с дьяволом – только наоборот. Не ради силы, а ради утраченного. Когда душа становится ценной лишь тогда, когда теряешь всё – и её в том числе.

Его глаза сверкнули.

– Но ты умер достойно. Ничего не осталось незавершённым. Ты можешь уйти. Зачем возвращаться?

Серн сжал зубы. Внутри что-то сжалось – комом в груди, горячим и тяжёлым. Он не хотел говорить. Не хотел открываться. Всё в нём кричало: заткнись. Но в глубине – другой голос. Тихий, упрямый:Скажи. Только так ты исправишь.

– Ты правда хочешь это услышать? Что я потерял?! – рыкнул он сквозь зубы. Руки вжались в подлокотники.

– А почему бы и нет? – спокойно бросил незнакомец, чуть наклонившись вперёд. В его голосе – лёгкая насмешка, интерес, ожидание. – Начни с самого начала.

– Даже с прошлого?! – выкрикнул Серн, срываясь почти на хрип, словно надеясь, что это остановит собеседника.

– Ага, – кивнул тот, складывая пальцы в «башенку». – Всё, что сочтёшь нужным. Сейчас время больше ничего не значит.

Серн закрыл глаза, кулаки дрогнули и разжались. Он сделал вдох – неровный, будто заново учился дышать. И шагнул в воспоминания.

***

Мой город тогда дышал как живой. Сотни труб выпускали пар, висящий в воздухе, будто кто-то натянул на небо белую пелену. Звон колокольни на площади всегда опаздывал на секунду, и в этом было что-то человеческое – несовершенство, за которое можно прощать.

Торговцы выкрикивали цены, дети гонялись за механической крысой с бронзовыми лапками, которая сбежала из мастерской. А на углу, у лавки с ладаном и смолой, Яна спорила с продавцом о цене свечей, закатив глаза так, как умела только она – будто весь мир мог сгореть, но она всё равно получит своё.

Мы тогда жили в доме, где стены скрипели от старости, а трубы булькали от переизбытка пара. Я точил детали, пересчитывал болты, а вечером мы просто пили отвар из листьев. Ни войны, ни заговоров, ни призраков прошлого.

По утрам, если в доме было особенно холодно, Яна ставила чайник не на плиту, а прямо на поддувало печки – «так быстрее», говорила она, и улыбалась, как будто знала какой-то секрет.

А я притворялся, что не замечаю, как она прячет мои носки, чтобы я дольше шаркал по полу босиком и жаловался. Её это почему-то ужасно веселило.

Потом она возвращала их с видом благодетельницы и целовала в лоб, как ребёнка.

Эти утренние игры были… ничего не значащими. Тогда.

А сейчас я помню их чётче, чем свои научные труды, изобретения, законы, по которым держался город.

Почему-то именно это и вспоминается, когда думаешь: «О чем я могу скучать?»

Всё казалось правильным. Привычным.

И именно потому всё пошло не так.

Тогда, тридцать один год назад, во времена раннего правления императора Авгуса II – мне было за двадцать – наш род был публично осуждён и приговорён к отлучению за страшные преступления, якобы совершённые моим отцом. Его признали еретиком – и выжгли клеймо прямо на лбу. Несмываемый позор. Метка предателя веры.

Закон больше не защищал нас. Нам не подавали руки. Перед нами не открывали дверей – даже в час бедствия.

Церковь «Верные Солнцу» – звучало, как благословение, а чувствовалось, как приговор. Она давно перестала быть просто верой: это была власть, покрытая золотым лаком, за которым пряталась машина – точная, холодная, всеохватная.

Им принадлежали университеты, клиники, архивы. Жрецы носили мантии, но говорили, как судьи; инженеры работали не ради прогресса, а ради одобрения совета догматов. Всё, что лечили они – лечили под надзором. Всё, что изобретали – регистрировали в хранилищах под грифом. Даже воздух в некоторых районах, казалось, сперва проходил благословение.

Церковь была как система кровообращения Империи: если тебе откажут в доступе к ней – ты уже наполовину мёртв.

Мой отец был блистательным профессором фармакологии. Ему пророчили великое будущее. Но его заглушили – не по ошибке, а по расчёту. Политика – топор без пощады.

В последний раз я слышал о нем в день, что начинался как любой другой. Но в груди зудело нехорошее предчувствие – мерзкое, липкое. Похожее на запах смерти, притаившейся в углу: ты не видишь её, но точно знаешь – где-то она есть.

Я надеялся, что ошибаюсь. Но, как часто бывало, интуиция оказалась права.

В тот день, в своей мастерской, я впервые за долгое время вернулся к работе: руки снова держали отвёртку, пальцы ощущали вес бронзы и сталь гаечных ключей. Я вытирал пыль с полок, смазывал шестерёнки, запускал подачу горячего пара в остывших трубах, проверял датчики. А вокруг – стопки чертежей, груды инструментов и россыпь пожелтевших заметок, до которых вечно не доходили руки.

Это был обычный день часового мастера. И я был счастлив.

Я только-только завершил ученичество у известного профессионала, впервые работал на себя и был полон надежд. Оставалось всего пара лун до рождения ребёнка – но об этом позже. Клиентов было мало, но заказы появлялись, и я ощущал, как жизнь набирает ритм.

Я обожал работать с гаджетами, паровыми каретами, а особенно – с часовыми автоматонами. Эти изящные создания ручной сборки были сложны, дороги и поразительно красивы. Каждый – как ожившая скульптура.

Город ещё спал, когда я открывал жалюзи. Низкие облака плотно лежали над крышами. На углу напротив горланил мальчишка – продавал дешёвые газеты, пнул собаку, поскользнулся на брусчатке. Подавальщица с соседнего трактира сплёвывала в канаву между делом, вытирая жир с рук. По верхним балконам шелестели парашютики с письмами – «неприкасаемая почта», отправляемая с почтовых башен.

Рядом, в квартале машиностроителей, уже дымили купола – там подогревали водяные турбины и ковали запчасти на кареты. Пар пах маслом, сладковатым углём и чуть-чуть жареным пивом – местные студенты запускали свои вечные самогонные аппараты ещё с вечера. Всё это складывалось в привычный фон. Ни громкий, ни шумный – просто живой.

И в тот злополучный день, упомянутый ранее, ко мне попала одна из часовых машин – дворецкий по прозванию Оли. Он перестал справляться со стрижкой сада и готовкой. Не из-за механики – сбои шли глубже. Сердечник интеллектуального центра начал сбоить. Почти как деменция у человека.

Поломка была стандартной. У меня завалялось несколько подходящих кристаллов на замену.

– Так, посмотрим… – бормотал я, перебирая коробки в затхлой кладовой. – «Б» триста два – слишком мощный. Мне нужен… вот, «С» три. Нестареющая классика.

Кристалл – самое дорогое, что есть в автоматоне. Ведь это и есть его душа в прямом смысле слова. Души извлекались из тел – чаще всего животных, предназначенных для бойни. Их подавляли сразу после извлечения. Безвольные, они служили «пилотами» для машины – безошибочно и молча.

Я надел монокль и осматривал внутренности модуля. Пальцы привычно работали отвёрткой, снимая защитные пластины и ослабляя крепления.

Сердечник встал в модуль с глухим щелчком, как ключ в замке.

Кристалл вспыхнул фиолетовым светом. Не тусклым – сияющим. Почти как пламя. Воздух вокруг затрещал от напряжения, и волосы на шее поднялись дыбом. Что-то будто щёлкнуло в пространстве.