Он говорил спокойно, но внутри что-то сжималось. Он жалел не только о жене. Каждый винт, ввинченный в живое ядро, обнажал не просто старую ошибку – собственную пустоту, заполнявшую его изнутри.

– Не кори себя, – перебил незнакомец. Голос его стал тише, почти сочувственный, но всё ещё сдержанный. – У меня остались вопросы. Один, в частности: как никто не заметил отсутствие суда? Я думал, Империя… бюрократична до скрежета.

– Скорее всего, в этом замешан сам Витольд – один из инквизиционных судей, – ответил Серн, опуская взгляд. – У таких, как он, достаточно полномочий, чтобы клеймить предателей Церкви без полноценного процесса. Им доверяют. А он просто… подделал всё. Документацию, улики, подписи.

Он выдохнул, коротко, почти с сожалением:

– Всё это… вместе с остальными обстоятельствами, сделало задуманное возможным. И если бы я знал, к чему всё это приведёт…

Слова повисли в воздухе, как недосказанная молитва. Он не договорил – и, возможно, уже не хотел.

– Ну и что же было дальше? – спросил незнакомец. Его голос звучал спокойно, почти обволакивающе, и звенел в унисон с той звенящей пустотой, что окружала их – как струна в тишине.

– Ага. И жили все дружно и счастливо, – усмехнулся Сернан. В его голосе сарказм звенел звонче стали. Серн на мгновение прикрыл глаза. Образ лимба рассыпался, словно пепел, и на его месте возникло нечто более вязкое, тяжёлое.

Прошлое не возвращается – оно хватает за горло и тащит вниз. Не сразу, нет. Сначала – голос. Потом – запах. Потом – боль. Он не заметил, как начал вспоминать.

Сначала был звук: скрип осей, глухой рокот тягачей. Потом – движение: не вперёд, а вниз. А затем – чувство, как будто кто-то сжал его изнутри: не грусть, не страх, а… безысходность, к которой привыкаешь. Как к холоду в кости.

***

Меня и десятки других везли в тесных, душных вагонетках, прицепленных к старым паровым тягачам. Дорога была почти стёрта – заросшая травой, изломанная, усыпанная щебнем. Колёса грохотали, как кости в мешке.

Кто-то молчал. Кто-то кашлял в кулак. Один старик справа от меня всё время тёр палец о палец – молитва без слов. Спереди сидел парень, весь в ожогах, – стонал во сне, и его каждый раз тихо укачивала женщина в сером платке. Она не была ему матерью. Просто кто-то должен был это сделать.

Я же сжался в угол, как щенок. Горло першило от сухости, но даже когда мне поднесли флягу – я не мог пить. Клеймо под бинтами жгло, словно вживлённая угольная печать. Яны рядом не было. Дома – не было. Только запах пара, кожа, слипшаяся от лихорадки, и тихий гул, как от работающего двигателя внутри черепа.

Иногда я засыпал. Там, в снах, были стены моего дома. Смех. Солнце. Иногда – лицо Яны. Но каждый раз, просыпаясь, я понимал: и в снах мне больше не было места.

Я изо всех сил старался не думать о Яне. Не представлять её лицо. Не воображать, как она одна, с ребёнком. Но страх за неё сжирал изнутри сильнее боли, сильнее жара клейма.

«Что с ней? С малышом?..»

Когда колёса вагонеток встали окончательно, началась настоящая дорога – по трясинам. Здоровых гнали пешком. Меня, с обожжёнными руками и мутной головой, закинули в телегу, запряжённую замученной лошадью. Она спотыкалась, фырчала на мошкару и несколько раз вставала – просто не желая идти вглубь. И каждый раз надзиратели шипели:– Гони! Не жалко. Новую найдём. Было ощущение, что они боятся не опоздать – а остаться на болотах хотя бы ещё на минуту.

Мошки липли к открытым ранам, и кто-то на заднем плане бормотал:– Кровь зовёт. Болото слышит, если ты истекаешь.

Ночами всё было хуже. Люди – и заключённые, и охрана – просыпались от криков. От собственных снов. От шепота, которого вроде бы не было. По этому местные болота считались проклятыми – и не без оснований.